Автор: Гульсара Туктарова





Глава четырнадцатая



Лютой выдалась вторая Анина зима в Крутом Яру. Работы прибавилось: росла и нуждалась в заботе Дарьюшка, Марья стала прихварывать. Пётр больше не рвался из дому, вьюном вился вокруг дочери, стал на руки брать, игрался, от обоза отказался – где ж такое видано?

Но приказ есть приказ – угнали опять казаков куда-то вверх. В начале зимы ушли, почитай, все. Зря бабы шутки шутили – и Егор ушёл, и Архип, и Семён… Остались незаписанные, да старики. Одно сказано было: не на войну. А как верить? Город, говорили, будут ставить на Увеке. Самое гнездо татарское, как там строиться? Это мужики так говорили, а бабам не ведомо – где Увек, где Астрахань. Им бы знать, где родимый сейчас? Не попал ли в плен? Не лежит ли убитый на холодной земле? Молились жарко о спасении, о возвращении.

Хорошо, у кого парни подросли, а у многих детвора малая, а помогать некому? Вон есаулиха с тремя мал-мала мается. Ни за дровами сходить, ни за водой не побежать... Ни бабки, ни мамки, сирота есаулиха. … Привяжет по разным углам платками за пояс детушек и бежит по делам.

Хорошо, что хлеба вдоволь выделили, никогда такого не было. Призадумались остатные-незаписанные: одной рыбой не накормишься… А по ночам жёнки шпыняют, сравнивают… А что лучше, если тоже угонят не знамо куда? Ничего не угадаешь…

Марья сохла по мужу, боялась за него. И за дитя боялась – слабенькая Дарьюшка, только сидеть начала, лопочет что-то…

— Господи! Да услышь ты мою молитву! Спаси и сохрани раба Божьего Петра! Спаси и сохрани рабу Божью Дарью!

Сядет за веретено, а сама на дверь пялится, ждёт…

Тихая Марья пугала Ваню, он привык к окрикам мачехи. Аня будто ничего не замечает, возится по дому, за Дарьюшкой приглядывает. В лес всего раз ходили, да несколько раз на санях покататься с горки решилась.

Сани большие – помногу набивались на него, друг дружку крепко обнимали и скатывались с криками с яра на пологий берег реки. Переворачивались, падали, визжали. Стали замечать: Настёна рядом с Ваней оказывается, на него заваливается, хохочет, варежками по спине его стучит.

Снега мало в этом году, Волга сияет во всю ширь, лёд толстенный от лютых морозов. Уговорил Ванятка сестрицу названную по льду походить. Аня никак не хотела, боялась. А как взошла на Волгу, встала на льду и как закричит во весь голос! Думали, что от страха, а она – от радости! Ваня за руку держал, но Аня сама пошла, скользить начала с разбегу… Потом легла и стала разглядывать, что подо льдом. Просилась потом сама на лёд. Но мороз стоял трескучий, не больно нос высунешь на улицу.

Топили жарко, чтобы малышку не застудить. Всего было вдоволь: хлеба, дров, скотина обихожена, сена до весны хватит, но не было покоя Марье без Петра. Глядя на неё погрустнела Аня, вдруг подумалось: а если отец её родной с Петром воюют? За кого ей душой болеть: за родного отца или за названного? Ваня, глядя на эту тоску, ведрами шваркнул (совсем как Петр во злобе), хлопнул дверью и ушёл.

Привёл подружек Аниных, вроде как к празднику готовиться. Шепнул, небось, Настёнке, а она ватагу собрала. Зимой так сходились, собирались девушки у кого-нибудь, песни пели, рукоделием занимались. И бабы по гостям ходили, только Марья не любили такие сборища: у себя не привечала, и сама не ходила. Одна Марфа – дорогая гостья, и Степанида стала в последнее время родниться.

А тут делать нечего – пришли да лавкам расселись, галдят. Анька-то – хозяюшка: семечек достала, обошла подружек, квас выставила. Дарьюшку принесла из люльки на показ. Девчонки тискают дитятку, а она Анечку глазами ищет. Попривыкла малость, стала улыбаться и гулить.

Готовились к святкам, сговаривались, где гадать будут, колядки разучивали. Глядя на девок, Марья повеселела, сухую рыбёшку достала – зубы поточить. В детстве к ним в развалюху никто не ходил, не дружились с сиротой девчонки. А сама по гордости ни к кому не просилась. Вот подумалось: а с чего такая гордость сыграла, лучше бы ходила, вон как весело, оказывается.

Сравнивала Марья ревниво свою Аньку с другими девочками, успокоилась – сарафан почти новый, не у каждой такой, коса куда гуще всех! И подросла девонька, тонковата, но лицо круглое, румяное. Не красавица, но как улыбнётся вдруг, так все улыбаются вокруг. Не заметила сама, когда жалеть перестала, когда злиться перестала, а гордиться стала: старательница, умница Аня! Нет-нет да прикрикнет на неё, но так, для острастки. Уже найдёнка говорит по-русски бойко, только вроде как тянет слово не по-нашенски. Тут бы догадаться Марье шепнуть Аньке, что ответить, коли расспросы будут про прошлое. Не догадалась, через то и поплатилась!

Сначала была радость великая – вернулись казаки! Почужевшие, с новыми словечками, весёлые. Урона не было, вернулись все, только Михаила ушибло бревном, всю жизнь потом маялся спиной. Слегка заморозило мужиков по дороге, но отошли, руки-ноги целы!

Марья ожила, помолодела, не знает, куда муженька посадить. Хорошо, что вернулись до тепла, успеют за рыбой походить. Хотя пробивать такую толщу льда – замучаешься, но дело того стоит. У некоторых уже мороженой рыбы не осталось, солёную отваривали. А кто сушёнкой печь топил.

Вести привезли казаки. Сказывали о будущем походе на Астрахань. О новых воеводах судили, о новой крепости. Про великий мор ногайский знали, жалели басурман. И совсем тихо шептались про царские причуды, про казни боярские.

И покатилась жизнь по-старому: Волга, рыба, скотина, огород… Ан нет, подтянулись казаки, сами сходничать стали, оружие и коней готовить без всякого приказа. Войной запахло, не пролитой кровушкой…