Автор: Лагерные Хроники









(Из записей Марка Неснова)



Это только выражение такое бытует, что «зэки в лагере сидят».



На самом же деле лагерная жизнь человека настолько наполнена событиями, словами и мыслями, что многие сидельцы, оказавшись на воле, испытывают душевный дискомфорт от бесцельности своего существования и отсутствия впечатлений в их спокойной, размеренной и сытой жизни.



Поэтому немалое их число только в лагере снова обретает комфорт и, главное, достоинство, чего на свободе им не удаётся найти ни за какие деньги и усилия.



Есть, конечно, отдельные экземпляры, которые с первого своего лагерного дня думают только о свободе.

Но таких немного, и жизнь у них безрадостна, бесперспективна, пуста и убога.

Такие и устроиться в лагере не могут, и от воли они намного дальше, чем им это представляется.



В лагере всё им не нравится.

На всех они смотрят с высоты (как им кажется) своего былого и будущего благополучия, что делает их в лагере абсолютно инородным телом, со всеми вытекающими из этого нехорошестями.



По выходе на свободу лагерь им вспоминается, как нескончаемый кошмар и беспорядок, меж тем, как лагерная жизнь крайне упорядочена и размерена, если живёшь в лагере полноценной жизнью, воспринимая это время, как непростую часть своей судьбы, а не как ошибочное временное недоразумение.

Особенно если руководствуешься известной мудростью:

«Когда нет возможности изменить обстоятельства, то изменись сам.»



Хотя особо измениться никому не удаётся, потому что то, что заложено папой и мамой - это уже навсегда.

Но можно пристроиться и подстроиться, не очень теряя себя.

Если, конечно, хватает ума.

Это тоже от мамы и папы.



Для многих людей и война и лагерь являются, в итоге, самыми осмысленными и продуктивными годами жизни.

Хотя, по трезвом размышлении, и война и тюрьма для человека противоестественны и противопоказаны.



Как на войне солдат, так и в лагере сиделец воспринимает и принимает многое из того, что на воле прошло бы мимо его сознания.

На воле человек не замечает воздуха, которым он дышит, хлеба, который лежит себе на столе, как продукт сопровождающий основное блюдо, или плач ребёнка, который лишь отвлекает и раздражает.



В лагере же кусочек хлеба всегда отдельная радость и праздник.

Не говоря уже о такой роскоши, как 15 грамм сахара, который ежедневно положено получить зэку к завтраку.

А уж услышать плач ребёнка мечта несусветная.



Постоянное чувство голода или страха остаться голодным превращает любую трапезу в отдельное событие и небольшое происшествие.

А часто и большое.



…Но в тот вечер, о котором пойдёт речь, мне было не до философских и сентиментальных раздумий.



Срывался график погрузки вагонов, и я долго утрясал вопрос со станционным начальством, а когда пришёл в секцию, то с печалью обнаружил,

что тумбочка, куда зав. столовой, обычно, присылал на нашу семью, оплаченные заранее продукты, пуста.



Мои друзья, оторвавшись на время от многочасовой игры в карты, всё съели.

Им и в голову не пришло, что я тоже могу быть голодным.

Наверное, посчитали, что я где-то гуляю.

Значит там и поем.

Было это не в первый раз, потому что картёжная игра занимает в голове человека всё пространство.

Особенно в лагере.



Но это была моя многолетняя играющая лагерная семья, а потому я просто взял у одного из них десятку и отправил шныря, по фамилии Ач, в столовую, в слабой надежде, что ему оттуда, может быть, что-нибудь удастся притащить.

Хотя в такое позднее время надежда эта была абсолютно необоснована.



Но, если прохвост Ач не сумеет чего-либо достать, то надеяться больше было не на что.

Есть хотелось безмерно, потому что и пообедать я не озаботился, понадеявшись на ужин.



День на производстве выдался тяжёлый.



Узнав, что Ач пошёл на кухню, ко мне стали пристраиваться те, кто пропустил ужин, или где-то выпил и не закусил.

А кое-кто просто за компанию.

Сидело таких человек восемь в моём проходе, и, болтая ни о чём, ожидали возможной трапезы.



Время было уже к одиннадцати, а Ача всё не было.



Я уже почти перестал надеяться, когда в дверях нарисовался с победным видом Ач, держа в руках 10-литровую раздаточную кастрюлю.

Чувствовалось, что это победный вид дался ему непросто.



Он поставил на табуретку кастрюлю и снял с неё полотенце.

Кастрюля доверху была наполнена какой-то серой неаппетитной массой, напоминающей что-то среднее между глиной и пластилином.



-Ты чего притащил?

-Так все склады уже закрыты.

Это мы с хлеборезом и Колей-кочегаром сварганили.

Нормально получилось. Ты попробуй!



У всех уже в руках были ложки, и только я один оказался не у дел.



Но, наконец-то, попробовал и я.



Это оказалась провёрнутая через мясорубку маринованная килька с хлебом, луком и подсолнечным маслом.



Так это же почти форшмак!



Моя замечательная тетя Ира из Одессы всегда встречала меня фаршированным судаком и форшмаком из черноморской селёдочки.



Господи! Когда же это было!?



Сейчас же я вспомнил не только любимую тётю, но и всех православных святителей, настолько это было вкусно.

Жулики уже раздобыли водку, потому что закуска требовала.



Но я не пил.

Я ел.

Стану я ещё отвлекаться на алкоголь, когда рука моя сама в невесомости на автомате зачерпывает из кастрюли эту благодать и будто в полёте направляет её в рот.



Ох! Как это было вкусно.



Только ради такого вечера и такого ужина нужно попасть в лагерь,

потому что простому горожанину никогда не почувствовать и не пережить такого счастья и таких ощущений таким простым и недорогим способом.



Как, всё-таки, мало нужно человеку, чтобы испытать неземное счастье.

И как много нужно для этого ему совершить разных глупостей.