Автор: Каменной Евгений





Я - омлет. Возможно, не очень аппетитный и привлекательный, но, по крайней мере, я так же лежу, плоский и жёлтый, с мрачным настроением в своей болезненности. Прямо как омлет на черной сковороде. Моя печень - тугой футбольный мяч, а голова - кипящий чайник.



Все остальное, что находится между футбольным мячом и чайником - опухшее и воспаленное, как аппендицит. "Гепатит" нужно писать с "н" вместо "г" и с "а" после "е". Тогда это полностью опишет мое состояние, потому что именно так я и выгляжу: неаппетитно; желтый, как омлет.



Возле меня за столом уже несколько часов подряд гремит молот. За столом, сидя на стуле, сидят девяносто фунтов и молотят по сорока пяти фунтам, которые стоят на столе. Сорок пять фунтов на столе - это моя толстая, тяжелая печатная машинка. Девяносто фунтов за столом - это мой тонкий, худой отец. Он уже несколько часов подряд молотит по машинке, и каждый удар - викидыш адской машины, а адская машина - это моя голова.



А снаружи - птицы, автомобили и серые облака, которые сегодня вечером обязательно устроят стирку, потому что они замаранные, как полотенца в общественном туалете. Но птицы знают, что над полотенцами небо такое же синее, и автомобили хорошо гудят клаксонами. А что гудит - то здорово. Птицы, полотенца и клаксоны раздражают меня, и я ничего не могу с этим сделать, поскольку я болен: тик - тик - так - так.



Но я стараюсь быть терпеливым, как великомученик, которому вырывают ногти, - и тогда Бог в своём ангельском великодушии смилуется надо мной. (Чем должен быть ангел для людей! Но Бог - на первом месте!)



Мои любящие, заботливые девяносто фунтов охотятся с толстой машинкой на то, что несмотря на мученическое терпение, испаряется из моего чайника. А особенно - ночью, когда моя мяч-печень впрыскивает бактерии в вены. Тогда мой бессонный чайник испаряет истории, которые утром записывает отец.



Мой отец весит девяносто фунтов, а печатная машинка - сорок пять, но отец говорит, что для него это - отдых. На самом же деле он просто боится, что из-за своих нестерпимых омлетных мук я начну печатать сам. Он знает, что мне нет покоя, поэтому и отбивает часами мои бредни на машинке: девяносто фунтов против сорока пяти! Сумасшествие, настоящее сумасшествие!



Но он мой отец, и он побаивается, что моя печень превратится в дирижабль, а голова - в турбину, и они могут - из-за отсутствия вентиляции - унести меня куда угодно. Может поэтому мой отец и исполняет роль вентилятора, чтобы помешать турбине и дирижаблю? Кто знает. Может, какой-нибудь очкарик? Но зачем нужны очки, если за ними ничего нет? Ничего, кроме самодовольной ухмылки и слезных звериных глаз? Ничего, кроме заумных речей, которые не от мудрости, а от глупости? Всегда нужно отличать мудрость и молчаливость от глупости. Я хотел бы воздержаться от заумных фраз. Нет, профессора тоже ничего не знают.



Отец знает, что из-за печени мне нет покоя, поэтому и борется с сорока пятью фунтами металла.



Потом мы ругаемся. Девяносто фунтов с охриплым горлом и чайник омлетового цвета, мой отец и я. В своей истории я поместил бледные кошачьи кости плавать в грязном канале. Кошачьи кости? Мой отец недоволен. Он задает смелый вопрос:

- Откуда ты знаешь, что в канале плавают именно кошачьи кости, которые, отражая свет, рассеивают тупость вечности?

Я удивлен, но очень уверен в себе:

- Я уверен в этом. Только котов топят в каналах. Это я знаю наверняка.

Но девяносто фунтов так просто не сдаются:

- В канале топят, а точнее - туда выбрасывают, кроме котов: мертвых собак и воробьев, замученных до смерти проституток и задушенных банкиров. А еще там топятся страдающие от неразделенной любви школьники. Мертвых котов туда тоже выбрасывают, но ни один профессор анатомии, который, к тому же еще и скорее всего близорук, стоя на мосту не сможет отличить кошачьи кости от костей проститутки. Профессора тоже ничего не знают, мой дорогой.



Ага! Отец стал поэтом, и его сын ищет дешевую отговорку:

- Я знаю, это были кошачьи кости. Я знаю это наверняка. Когда я пишу, что это были кошачьи кости, то это кошачьи кости, черт возьми! Если в моей истории есть кошачьи кости, то так оно и должно быть! Я уверен, что читатель не будет настолько педантичен. Это были кошачьи кости, понимаешь ты это или нет? Так что?

Тогда он совсем мягким голосом с другой стороны стола говорит:

- Тогда так и запишем: кошачий скелет. Скелет, да?

- В дверях стоит темный девичья фигура... Нет, яркая девичья фигура. У нее были темные глаза, темные волосы, но она была яркой, как семь солнц над моим мрачным настроением.



Отец встал и вышел - потому что знал, что моя печень превращается в дирижабль - на кухню к матери. Он шмыгнул носом и ушел, и он знал, что на кухне будет холодно и неуютно. Но он ушел, потому что знал - я могу обойтись без его мягкого лунного сияния когда рядом есть темная девичья фигура, яркая, как солнце.



На кухне он пробудет не меньше сорока минут споря с матерью по поводу нелогичности кошачьих костей. Это я знаю наверняка. Я знаю это, слышу это и вижу это. И я знаю, что мать хотела бы, чтобы это были свиные кости. Тогда ей не пришлось бы волноваться из-за своего девяностофунтового мужа.



Моя мать носит бродяжническую шаль в красно-синюю клетку, скрепленную крестьянской заколкой. Я вижу, как они на кухне курят одну сигарету на двоих и выбрасывают кошачьи кости - наверняка, скелет - в канал. Вот что сейчас происходит на нашей кухне. Каждый раз все так и происходит.



Но сейчас я уже не вижу этого, да и как могу я. Темная девичья фигура положила свое пальто на стул и села возле меня. Ее девятнадцатилетие поднимает мой пульс вверх, будто обезьянку высоко на пальму. Оттуда обезьянка бросается рыжеволосыми кокосами.



- Это твое сердце?

- Нет, это кокосы. Но пока ты со мной, любимое мое солнышко, это мое сердце.

Я забыл кухню, кошачьи кости и кокосы, и мое солнце должно смириться с тем, что я не мигая, молча и интенсивно ее разглядываю. Она хочет нащупать мой пульс, но обезьяна уже слезла с пальмы, и я крепко держу ее руку.



Снаружи полотенца уже отжимаются, птицы и автомобили то тревожно сопят, то возмущаются. Как по мне, пусть хоть три недели подряд дождит, пока я чувствую своей щиколоткой ее спину - я полностью здоров. Что мне теперь до птиц и автомобилей!



Между делом, мы подумываем о некоторых словах, сказанных друг другу вполголоса. Мы думаем, что дело не в словах.

- У тебя вчера вечером уши не горели?

- Вчера вечером? Они у тебя постоянно должны гореть.

Нет, не из-за это. Мы думаем, что дело в тоне.



Обезьяна снова взялась за кокосы - что это парнишка себе позволяет! Достается не только мне. На мгновение взгляд темной девушки стал неспокойным. На шее у нее дрогнула маленькая голубая венка.



Такие мы мудрые или глупые. Или удивленные. Никто не может сказать. Обойди все библиотеки мира, собери вместе все любовные романы - не найдешь хотя бы наполовину подходящего предложения, которое могло бы описать этот момент.



Коньяк и горячность делают нас смелыми. Коньяка у меня нет, но есть горячка. И я становлюсь безрассудным. Я толкаю руку моего солнца к себе под рубашку, прямо на сердце.

- Слышишь, да? Здесь сидит обезьяна и швыряется кокосами. Кокосы, миллионы и миллионы толстых-претолстых кокосов. Все больше, все чаще! Чувствуешь?

Тогда она сказало совсем тихо:

- О, здесь у меня тоже.



Потом уже никто ничего не говорил. Что бы мы должны были еще сказать? Ни один тенор в мире не смог бы что-то пропеть про наши кокосы. Никто не знал ничего более прекрасного. И в первую очередь - профессора. Профессора вообще ничего не знают!



Но мой отец знает, что кокосовая бомбардировка разрушит мою печень, если он не вмешается. Поэтому он и вернулся - с давно забытыми кошачьими костями - из кухни. Он мой отец, и он знает, что двух часов солнечного света для больного - более чем достаточно. и мое доброе, любимое солнце тоже вдруг это увидело.



Уставшая обезьяна слезла с пальмы, и когда я спросил, скоро ли снова увижу ее, стоящую в дверях, она ответила:

- Скоро. До свидания.



Тогда мой отец снова начал отбивать жестяной ритм на печатной машинке, который вернул меня в райские грезы. Грезы про пальмы, кокосы, обезьянок и темные-темные глаза.