Автор: Борис Ефремов 2





ИНТЕРНЕТСКИЕ ГОНКИ



ЧИТАТЕЛЮ



(Послание второе)



Я думал — остров Маяковского

Лишь только стоит обойти,

И никогда уже таковского

Не повстречаю на пути.



Мне и теперь порою грезится

Тот поэтический аврал,

Когда его четыре месяца

Я денно-нощно нагонял.



Но о другой, полегче, долюшке,

Признаться, я и не мечтал,

Ведь у поэта сила волюшки

Была намного крепче скал.



Он в жизни путь себе проламывал —

Не пробивал, не пролагал,

Отнюдь не светлой верой храмовой,

А тем, что храмы отвергал.



А тем, что грубость революции,

Её жестокость и разврат

Воспринимал как наилучшее

И был разгулу шторма рад.



Но с чистотою гениальною

Он в этом лучшем разглядел

Ухмылку челяди нахальную

И грязь, и ложь партийных дел.



Он знал, что с властью спорить гибельно,

Но он себе не изменил.

Сама бунтарская действительность

Дала ему бунтарских сил.



Все искривленья идеального

(А он влюблён был в идеал)

Поэт сатирой актуальною,

Жаль, что порой весьма банальною,

До сердцевины прожигал.



И власть, добравшись до народного,

За ливнем слов, исподтишка,

Не раз отведала добротного,

Не легче гири, кулака.



И за натуру непослушную,

За правду гениальных сил

Он в сердце пулю гэпэушную,

Как орден чести, получил.



Вот почему мне раньше думалось,

Что Маяковский — он один

К великой честности пригубленность,

Один твердыня из твердынь.



Но вот через четыре месяца,

Когда я гения нагнал,

Через болотных кочек лестницу

Вдали я остров увидал.



И мигом гонор мой понизился,

Для объяснений нету слов.

За месяц я к нему приблизился

Всего на тыщу голосов.



Таких бросков еще с десяток мне,

Чтоб с ним сравняться — ох, быстёр!

Как будто реактивно-атомный

У чудо-острова мотор.



А Маяковскому, мне кажется,

Его и вовсе не догнать.

И это вот никак не вяжется,

Чтоб правдой-матушкой признать.



Ведь забулдыгой-подмастерием

Назвал когда-то он того,

Кто на стезе, никем не мереной,

В таком отрыве от него!



Казалось мне, что вряд ли сравнивать

Возможно этих мастеров.

Один, на целый мир прославленный,

Сказитель самых нежных слов.



Другой создатель архинового,

Сверхсовременного стиха,

Поэта волею готового

В веках звенеть и не стихать.



Казалось мне, что воля первого

Намного мягче и слабей.

Слабее — как ножа консервного

Цветы лугов, трава полей.



Но замедленье темпов гоночных

Мне подсказало — я не прав.

Пожалуй, твёрже всех наточенных

Ножей живая воля трав.



Когда издательства московские

Тебя отвергли, ты, поэт,

Не в кабаки по скользкой плоскости,

А по примеру Маяковского

Ворвался вихрем в высший свет.



На необычное голодные,

Шепча: «Да он совсем дитя!»,

Поэта слушали народного

Смешно лорнетами блестя.



Но перед этим (надо ж смелости

Набраться было, видит Бог)

Ты в деревенской неумелости

Читал стихи — и слушал Блок.



И записал в дневник: «Есенина

С охотой слушал день-деньской.

Язык — богатый и живой,

Стихи — чистейшие, весенние.

Приехал — встретиться со мной».



Не просто с кем-нибудь, а с гением,

С поэтом, Пушкину под стать...

С каким волненьем и смущением

За Евтушенко, за Евгением,

Я по Москве ходил в стремлении

Ему хоть строчку прочитать.



Вот, яблоком хрустя и хрумкая,

Он рядом, к счастью моему.

Но растворялась воля хрупкая,

Лишь приближался я к нему...



Сергей! Ты выше был смущённости.

Тебе и царская семья

Не придала смиренной скромности.

И там раскованность твоя.



Сплошные воля и раскованность.

Ты жизнью это доказал.

И Троцкому, поправ условности,

«Я Божья дудка», — ты сказал.



И это был отказ отчаянный

Советской власти стать певцом,

Отказ, потом уж отмечаемый

Десятки раз перед концом —

Пэушным гибельным свинцом.



Я приведу пример единственный:

Ты только свистнул, правдой горд,

Перед угрозой зверской, истинной,

Что жить тебе осталось год.



Ты в Константинове на исповедь

Сходил и причастился. Чтоб,

Как повелось в России исстари,

Лечь с Богом в неизбежный гроб.



Но жизнь свою, продав не дёшево,

Поэмой гневною своей

Ты преподнёс кремлёвцам крошево

Из их же собственных идей.



Один из шайки негодяевой

Сказал другому нараспев:

«Как на своём ты не настаивай,

Страна Советов — это блеф».



Не из-за ярости и мести ли

(Понятен этому мотив),

Тебя убили и повесили,

Стихи печатать запретив.



А между прочим, агитатора,

Соперника, штабс-маляра,

Убрали, словно провокатора:

Мол, уж давно убрать пора!



Да, выходки у них сексотские,

С кровавым дождичком-дождём.

Убили, но признали всё-таки

Советским гением, при всём.



Я Маяковского с Есениным,

Признаться, больше всех люблю,

Но их прославленные гении

Я на неравных два делю.



Есенинский уж тем возвышенней,

Что после всех кривых дорог

Не громогласно, не напыщенно

Признал, что корень жизни — Бог.



Что большевистская, сверхновая

Страна в любом своём году —

Гнилая, подлая, блефовая,

По-русски — жуть одна и дурь.



Вот и судите православные,

Чья воля — травы, чья — кремни.

И всё же здесь, пожалуй, главное,

Что честно прожили они.



25.04.16 г.,

Великий понедельник