Автор: Владимир Микушевич





1



Вторая строфа «Стихов о неизвестном солдате» настораживает своей озадачивающей неожиданностью:



До чего эти звёзды изветливы!

Всё им нужно смотреть – для чего?

В осужденье судьи и свидетеля

В океан без окна, вещество .



Между тем неприязнь к звёздам свойственна Мандельштаму на протяжении всего его творческого пути. В своём комментарии М.Л.Гаспаров говорит об отрицательном отношении к звёздам, идущем от ранних стихов Осипа Мандельштама. Эту особенность Мандельштама можно даже назвать звездоборчеством. Уже в стихотворении, датированном 1912 годом, находим строки, эпатирующие не меньше, чем эскапады раннего Маяковского:



Я ненавижу свет

Однообразных звёзд.

Здравствуй, мой давний бред –

Башни стрельчатой рост!



Кружевом, камень, будь!

И паутиной стань,

Небу пустую грудь

Тонкой иглою рань.



Выпады Мандельштама против звёзд перекликаются с пьесой Леонида Андреева «К звёздам» (1905). Герой этой пьесы Лунц говорит: «Я сегодня боюсь звёзд. Я думаю, какие они огромные, какие они равнодушные и как им нет никакого дела до меня… Меня пугает бесконечность. Какая бесконечность? Зачем бесконечность? Вот я смотрю на звёзды: одна, десять, миллион – всё нет конца. Боже мой, кому же я жаловаться буду?» Вспоминается Тютчев:



И от земли до крайних звезд

Всё безответен и поныне

Глас вопиющего в пустыне,

Души отчаянный протест?



В экспрессионистическом отчаянье «Стихов о неизвестном солдате» всё ещё брезжат слова андреевского Лунца:



Шевелящимися виноградинами

Угрожают нам эти миры

И висят городами украденными,

Золотыми обмолвками, ябедами,

Ядовитого холода ягодами –

Растяжимых созвездий шатры,

Золотые созвездий жиры…



К Леониду Андрееву Мандельштам неожиданно возвращается в одном из своих последних писем, написанных незадолго до ареста, уподобляя ему Шостаковича. А за несколько лет до этого Мандельштам упоминает Леонида Андреева как неуклюжего посредника между плеядой бытописателей пятого года и русским медернизмом.

1912-м годом датировано такое стихотворение Мандельштама:



Нет, не луна, а светлый циферблат

Сияет мне – и чем я виноват,

Что слабых звёзд я осязаю млечность?



И Батюшкова мне противна спесь:

Который час, его спросили здесь,

А он ответил любопытным: вечность!



Можно подумать, что гнетущей вечности безумного Батюшкова Мандельштам противопоставляет временность в млечности слабых звёзд, но этому перечит в первой же строке циферблат, зловещий символ преходящего:



И лихорадочный больной, тоской распятый,

Худыми пальцами свивая тонкий жгут,

Сжимает свой платок, как талисман крылатый,

И с отвращением глядит на круг минут…



Круг минут – тот же циферблат, и отвращение к нему то же, что отвращение к вечности, возвещаемой Батюшковым в ответ на простой житейский вопрос: Который час? Поэт не хуже Батюшкова знает, как «вечность бьёт на каменных часах», но и мгновение от неё не спасает:



Немногие для вечности живут,

Но если ты мгновеньем озабочен –

Твой жребий страшен и твой дом непрочен.



Звёзды страшны тем, что они механически сочетают угрозу времени и угрозу вечности:



Что если, вздрогнув неправильно,

Мерцающая всегда,

Своей булавкой заржавленной

Достанет меня звезда?



Имелся более острый вариант этих строк:



Что если над модной лавкою

Мерцающая всегда,

Мне в сердце длинной булавкою

Опустится, вдруг, звезда?



«Всегда» представляет здесь безучастную вечность, а «вдруг» - внезапно атакующую временность. Таков реванш звёздного неба в ответ на призыв: «неба пустую грудь тонкой иглою рань!»

Время и вечность не противостоят друг другу в своей безучастной античеловечности, но изживаются они в поэзии Мандельштама также одно с другой:



Богослужения торжественный зенит,

Свет в круглой храмине под куполом в июле,

Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули

О луговине той, где время не бежит.



В таком освоении-усвоении времени религиозность Мандельштама:



У меня остаётся одна забота на свете:

Золотая забота, как времени бремя избыть.



И высшей формой торжества над временем становится узнавание прошлого и будущего в настоящем:



Всё было встарь, всё повторится снова,

И сладок нам лишь узнаванья миг.



И тогда «последней звезды безболезненно гаснет укол».



2



Подобный целительный синтез достигается первоначально в интимно-творческом опыте поэта, но тогда же Мандельштам постигает его истинные монументальные масштабы, открывая спасительное единение времени и вечности в истории, которой угрожает… часовая стрелка: «Прогресс – это движение часовой стрелки, и при своей бессодержательности это общее место представляет огромную опасность для существования истории». Отсюда зловещее значение циферблата. Средоточие истории – событие, «прообразом же отсутствия события можно считать движение часовой стрелки по циферблату». Эту мысль Мандельштам находит у П.Я.Чаадаева и остаётся ей верен до своей трагической гибели: «Единства не создать, не выдумать, ему не научиться, где нет его, там в лучшем случае – «прогресс», а не история, механическое движение часовой стрелки, а не священная связь и смена событий». «Священная связь и смена событий» и есть для Мандельштама желанное единение времени и вечности, без которого отдельная человеческая жизнь теряет свою ценность. Мандельштам проницательно видит основополагающее открытие Чаадаева в том, что история имеет форму. В этой форме прошлое, настоящее и будущее соотносятся, образуя целостность, в чём и заключается истинная ценность истории. Эта целостность-ценность присутствует в истории до самой истории. Не только к искусству относятся строки раннего Мандельштама из стихотворения “Silentium”:



Она ещё не родилась,

Она и музыка и слово,

И потому всего живого

Ненарушаемая связь.



Но при этом истории угрожает огромная опасность. Это прогресс, механическое движение, чьё оружие – часовая стрелка, разрушающая творческую целостность истории: «Мечта о духовном разоружении так завладела нашим домашним кругозором, что рядовой русский интеллигент иначе и не представляет себе конечной цели прогресса, как в виде этого исторического мира… Навеки упраздняются за ненадобностью земные и небесные иерархии. Церковь, государство, право исчезают из сознания, как нелепые химеры, которыми человек от нечего делать, по глупости, населил «простой» «Божий мир…» Такой рай ужасает Мандельштама, потому что он бесформенный. Через двадцать лет, в «Путешествии в Армению» Мандельштам будет предостерегать от той же опасности: «Растение в мире – это событие, происшествие, стрела, а не скучное бородатое развитие». В этой, казалось бы, совершенно аполитичной фразе поэта «мученики догмата» не без оснований учуяли крамолу и пригрозили ему новыми репрессиями: «Мы ему не позволим поносить развитие и прогресс, пусть он это запомнит». Впрочем, за десять лет до этого Мандельштам почувствует, что время, отпавшее или отсечённое от вечности, угрожает ему:



И меня срезает время,

Как скосило твой каблук.



Время в поэзии Мандельштама превращается в действующее лицо, когда нарушается соотношение временного и вечного в истории. Это происходит в начале мировой войны и принимает катастрофические масштабы после октябрьского переворота:



В ком сердце есть – тот должен слышать, время,

Как твой корабль ко дну идёт.



Таковы, по Мандельштаму, сумерки свободы, а сумерки – тоже явление времени. Могут быть предрассветные сумерки и вечерние, сопутствующие закату. В первой строке стихотворения сумерки явно соотносятся с рассветом:



Восходишь ты в глухие годы, -

О солнце, судия, народ.



А в третьей строфе сумерки напоминают скорее закат:



Сквозь сети – сумерки густые –

Не видно солнца, и земля плывёт.



О закате говорит и «сумрачное бремя» из второй строфы. В ту эпоху в слове «сумерки» угадывалось вагнеровское „G;tterd;mmerung“, переводившееся как закат или даже как «гибель богов». Но последняя строфа снова вовлекает нас в рассвет наступающей свободы:



Ну что ж, попробуем, огромный, неуклюжий,

Скрипучий поворот руля.

Земля плывёт. Мужайтесь, мужи,

Как плугом, океан деля,

Мы будем помнить и в летейской стуже,

Что десяти небес нам стоила земля.



«Летейская стужа» возвращает скорее к закату, но «поворот руля» всё-таки предвещает наступление свободы. Через пятнадцать лет, в «Разговоре о Данте» о «повороте руля» напомнит «совместное держание времени – сотоварищами, соискателями, сооткрывателями его». К ним в 1918 году вполне может относиться и обращение «мужайтесь, мужи». А тремя годами позже в статье «Слово и культура» поэт определит плуг, которому в «Сумерках свободы» предшествует «поворот руля»: «Поэзия – плуг, взрывающий время так, что глубинные слои времени, его чернозём, оказываются сверху». Тут же Мандельштам цитирует своё стихотворение 1920-го года: «Время вспахано плугом», чему предшествует «головокружительная радость». А до этого высказывание, принципиальнейшее для Мандельштама: «Серебряная труба Катулла… мучит и тревожит сильнее, чем любая футуристическая загадка». Футуризм – несомненно, одно из направлений модернизма, устремлённое в будущее, ссылающееся на будущее (Хлебников переводил слово «футуризм» как «будетлянство»). Бодлер определял модернизм как стремление выделить из моды поэтическое в историческом, извлечь вечное из преходящего. Впрочем, уже у Данте встречалось выражение “l`uso moderno”. Но именно Данте для Мандельштама – по преимуществу антимодернист: «Время для Данта есть содержание истории, понимаемой как единый синхронистический акт… Дант – антимодернист. Его современность неистощима, неисчислима и неиссякаема». Это определение – также символ веры, всецело принимаемый Мандельштамом и относимый им к самому себе. В этом Данте для Мандельштама сочетается с П.Я.Чаадаевым, видевшим в Апокалипсисе не предсказание будущей мировой катастрофы, а единение времён, относящееся к каждому мгновению бесконечной длительности (предвосхищение Бергсона). Порыв, образующий поэзию Мандельштама, возникает из единого синхронистического акта истории, и потому модернизм, сводящийся к механической длительности прогресса, чужд Мандельштаму, хотя иногда интересен в отдельных своих проявлениях.



3



Зловещий аспект времени выступает в стихотворении, знаменательно датированном ноябрём 1917 года:



Когда октябрьский нам готовил временщик

Ярмо насилия и злобы.



Очевидно, «временщик» выступает здесь не только в своём традиционном значении, как, например, у Рылеева («К временщику»). В слове «временщик» акцентировано жестокое время «яростных личин», а «ярмо насилия и злобы» и более позднее «власти сумрачное бремя» соотносятся, то ли противостоят одно другому, то ли соприкасаются или даже друг друга дополняют.

Но время будет вызывать у поэта и состраданье: «Кто время целовал в измученное темя»… Страдающее время тем более остаётся угрозой: «Время хочет пожрать государство». И спасителем государства оказывается поэт. Не он ли народный вождь, в слезах берущий роковое бремя: «Сострадание к государству, отрицающему слово, - общественный путь и подвиг современного поэта». Поэт призывает к примиренью с временем: «Итак, готовьтесь жить во времени». Но к такому призыву сразу же примешивается трагическая горечь:



Ну что же, если нам не выковать другого,

Давайте с веком вековать.



И над всем этим как будто спокойное признание, тем более скорбное в своём суровом стоицизме: «Нет, никогда, ничей я не был современник».

Это свидетельство изоляции подтверждается мемуарами Н.Я.Мандельштам: «Подойдя к рампе, он прочёл, не надрывая голоса, но достаточно громко и чётко, чтобы не пропало ни одно слово, - видно, что он давно привык к публичным выступлениям, - коротенькое стихотворение из «Камня»: «Господи, сказал я по ошибке, сам того не думая сказать. Божье имя, как большая птица, вылетело из моей груди…» Зал выслушал и даже похлопал – не слишком, конечно, но вполне пристойно, - а у меня захватило дыхание от неуместности этого человека на сцене и от несовместимости прочитанного стихотворения с общим состоянием умов».

Такая несовместимость не проходит для поэта бесследно: с 1926 по 1930 годы Мандельштам не пишет стихов. Уже в 1914 году Мандельштам даёт свою формулу исторического синтеза:



Есть ценностей незыблемая скАла

Над скучными ошибками веков.



Эта незыблемая скала ценностей оспаривается в двадцатые годы «казуистической диалектикой» и культом новаторства, переходящего в террор. Главным при этом было разрушение ценностей. «Ведь именно люди двадцатых годов, - пишет Н.Я.Мандельштам, - разрушили ценности и нашли формулы, без которых не обойтись и сейчас: молодое государство, невиданный опыт, лес рубят – щепки летят». Н.Я.Мандельштам не без основания усматривает в авангардизме крайнюю форму модернизма: «Все виды авангардизма, прославляющие гимнастический шаг, оплеуху, кулак, «красивого» и молодого, силу, быстроту, толпы, вопящие по указке вождя, гряду гордых голов и барабан, будь он сердцем или просто пионерской игрушкой, классовый и национальный подход, могучую Италию, Германию, родину с грибами и обрядами – всё это тоже кажется современникам искусством и культурой, хотя мы уже знаем, к чему они приводят». В письме от 10 марта 1938 года Мандельштам пишет о Пятой симфонии Шостаковича, расслышав в ней подобный авангардизм: «Не мысль. Не математика. Не добро. Пусть искусство: не приемлю!»

В Шостаковиче он узнаёт Леонида Андреева, а Леонид Андреев для него – как раз представитель русского модернизма.

В последний период своей жизни Мандельштам возвращается к стихам и даже как будто пытается опровергнуть своё прежнее заявление: «Пора вам знать, я тоже современник…», но его современничество не понято и не признано воинствующими новаторами. Время, отпавшее от истории, суживается, сжимается до одного выморочного дня:



Если всё живое лишь помарка

За короткий выморочный день,

На подвижной лестнице Ламарка

Я займу последнюю ступень.



Ю.Тынянов сказал о стихотворении «Ламарк»: «… там представлено, как человек перестаёт быть человеком. Движение обратно». Именно в таком «движении обратно» поэтический смысл стихотворения «Мы живём, под собою не чуя страны», приведшем к аресту и к гибели Мандельштама: «Он играет услугами полулюдей». «Тараканьи глазища» и «глухота паучья» – явления одного и того же расчеловечиванья.

Но в последних стихах Мандельштама единый синхронистический акт прорывается с новой поэтической мощью. В «Стихах о неизвестном солдате» год рожденья – свидетельство торжествующего бессмертия, когда тот, кто с гурьбой и гуртом, превращается в средоточие времени, совпадающего с вечностью: «… и столетья окружают меня огнём». А в стихотворении, которое Мандельштам назвал «лучшим, что я написал», сказано: «И всё, что будет – только обещанье», уникальная формула блаженного бессмертия, когда будущее, сбываясь, обещает вечность, обещающую другую, новую вечность, «и это будет вечно начинаться».