Автор: Наталия Максимовна Кравченко





***



 А та зима особенной была.

 Снег вышивал узоры белой гладью.

 Земля была нетронута бела,

 как мною ненадёванное платье,



 подаренное девочке чужой,

 уставшее висеть в шкафу нелепо.

 Зима кружила шалью кружевной,

 как будто в небо вырвалась из склепа.



 То было много лет назад тому.

 Мы шли и шли сквозь снежные завалы.

 «А пирожки горячие кому?» -

 звучало на углу и согревало.



 И снова снег, бесшумный и большой.

 Доверчивый, не ведающий злого...

 А вот кому тепло души чужой?

 Недорого, за ласковое слово.





***



Во всём такая магия и нега,

что кажется, я в сказке или сне.

Как дерево, укутанное снегом,

стою и тихо помню о весне.



Хранит души невидимая ваза

всё то, что недоступно-высоко

и неподвластно ни дурному глазу,

ни жалу ядовитых языков.



О только б не рассеять капли света,

не расплескать в житейской мельтешне

и уберечь, как за щекой монету,

как птенчика, согретого в кашне.



Вспорхнул под видом птицы тихий ангел,

слетели кружева с берёз  и лип,

и мир, который виделся с изнанки,

явил мне свой иконописный лик.





* * *



Как хлопьям снега, радуюсь стихам.

Я их тебе охапками носила.

И мир в ответ задумчиво стихал,

поверив в их бесхитростную силу.

 

Был каждый день – как новая глава.

Мне нравилось в шагах теряться гулких

и близко к сердцу принимать слова,

что бродят беспризорно в переулках.

 

Их мёрзлый бред отогревать теплом

единственно нашедшегося слова,

и дальше жить, мешая явь со сном,

во имя драгоценного улова.





* * *



 Эти ступеньки с лохматой зимы,

старые в трещинках рамы.

Как затыкали их весело мы,

чтобы не дуло ни грамма.

 

Наша халупа довольно нища.

Просто тут всё и неброско.

И далеко нашим старым вещам

до европейского лоска.

 

Но не люблю безымянных жилищ,

новых обменов, обманов,

пышных дворцов на местах пепелищ,

соревнованья карманов.

 

Там подлатаю и здесь подновлю,

но не меняю я то, что люблю.

 

Ближе нам к телу своя конура.

Как мы её наряжали!

Да не коснётся рука маляра

слов на заветных скрижалях.

 

Стены в зарубках от прошлого дня...

Только лишь смерти белила

скроют всё то, что любило меня,

всё, что сама я любила.



Чужд мне фальшивый гламур и бомонд.

Чур меня, чур переезд и ремонт!





***



Лето оземь ударилось яблоком,

и оно сразу вдребезги — хрясь!

Обернулось нахохленным зябликом,

лица листьев затоптаны в грязь.



То, что с облака сыпалось золотом,

пропадает теперь ни за грош.

Веет холодом, холодом, холодом,

пробирает нездешняя дрожь.



Я живу, не теряя отчаянья,

мои пальцы с твоими слиты.

В мире хаоса, мглы, одичания

мне не выжить без их теплоты.



В неизбежное верить не хочется — 

заклинаю: пожалуйста, будь!

Всё плохое когда-нибудь кончится,

уступая хорошему путь.



Если ж край — то тогда — не ругай меня -

я сожгу своей жизни шагрень,

чтоб согреться у этого пламени,

чтобы ужин тебе разогреть.



И когда дед Мороз из-за облачка

спросит - как тебе? — в злую пургу, -

не замёрзла? - отвечу: нисколечко!

И при этом ничуть не солгу.





* * *



 Обошла весь город – себя искала,

свою радость прежнюю, юность, дом.

Я их трогала, гладила и ласкала,

а они меня признавали с трудом.

 

Многолюден город, душа пустынна.

Всё тонуло в каком-то нездешнем сне...

Я скользила в лужах, под ветром стыла

и искала свой прошлогодний снег.

 

Увязала в улицах и уликах,

и следы находила твои везде...

Годовщину нашей скамейки в Липках

я отметила молча, на ней посидев.

 

И проведала ту батарею в подъезде,

у которой грелись в морозный день, –

мы тогда ещё даже не были вместе,

но ходила всюду с тобой как тень.

 

Я нажала – и сразу открылась дверца,

и в душе запели свирель и фагот...

Ибо надо чем-то отапливать сердце,

чтоб оно не замёрзло в холодный год.





***



Этой песни колыбельной

я не знаю слов.

Звон венчальный, стон метельный,

лепет сладких снов, 



гул за стенкою ремонтный,

тиканье в тиши,–

всё сливается в дремотной

музыке души. 



Я прижму тебя, как сына,

стану напевать.

Пусть плывет, как бригантина,

старая кровать. 



Пусть текут года, как реки,

ровной чередой.

Спи, сомкнув устало веки,

мальчик мой седой.





***



Мой бедный мальчик, сам не свой,

с лицом невидящего Кая,

меня не слышит, вой не вой,

меж нами стужа вековая.



Но жизни трепетную треть,

как свечку, заслоня от ветра,

бреду к тебе, чтоб отогреть,

припав заплаканною Гердой.



И мне из вечной мерзлоты

сквозь сон, беспамятство и детство

проступят прежние черты,

прошепчут губы: наконец-то.



Благодарю тебя, мой друг,

за всё, что было так прекрасно,

за то, что в мире зим и вьюг

любила я не понапрасну,



за три десятка лет с тобой

неостужаемого пыла,

за жизнь и слёзы, свет и боль,

за то, что было так, как было. 





***



Ветхий, слабенький, белый как лунь,

как луна, от земли отдалённый...  

Но врывается юный июнь,

огонёк зажигая зелёный.



Я тебя вывожу из беды

по нетвёрдым ступенчатым сходням,

твоя палочка, твой поводырь,

выручалочка из преисподней.



Вывожу из больничной зимы

прямо в сине-зелёное лето.

Это всё-таки всё ещё мы,

зарифмованы, словно куплеты.



Видим то, что не видят глаза,

то, что в нас никогда не стареет.

И всё так же, как вечность назад,

твоя нежность плечо моё греет.





***



Снег идёт, такой же как всегда,

и опять до боли незнакомый.

Кружится ажурная звезда,

тайным притяжением влекома.



И её не жалко небесам

отдавать на волю, на удачу...

Узнаю снега по волосам,

по которым мы уже не плачем.



Не с чужого — с близкого плеча -

плечи свои кутаю одеждой,

теплотой домашнею леча

то, что ветхой не спасти надеждой.



Строю свой дворец-универсам,

как бы он ни выглядел убого,

и как в детстве верю чудесам,

что в мешке у ёлочного Бога.





***



Февраль! Чернил уже не надо,

когда есть вилы для воды.

Писать сонеты иль сонаты,

в сердцах растапливая льды.



Бумаге жизнь передоверив,

смотреть, как гаснут фонари,

в чужие не стучаться двери,

познав, что выход — изнутри.



Когда ж сойдёт на нет удача,

побив все карты до одной,

и вековая недостача

преобразится в вечный ноль,



когда все маски и личины

оскал покажут бытия -

и в минусовых величинах

надежда выживет моя.



Но даже там где нет надежды -

моя любовь тебя спасёт.

Где утешенье безутешно,

она одна осилит всё.





***



Душе так трудно выживать зимою

средь неживой больничной белизны,

под раннею сгущающейся тьмою,

за сотни вёрст от песен и весны.



О Боже, на кого ты нас покинул?!

Земля - холодный диккенсовский дом.

Небес сугробы - мягкая могила,

в которой жёстко будет спать потом.



Но кто-то, верно, есть за облаками,

кто говорит: «живи, люби, дыши».

Весна нахлынет под лежачий камень,

и этот камень сдвинется с души.



Ворвётся ветер и развеет скверну,

больное обдувая и леча,

и жизнь очнётся мёртвою царевной

от поцелуя жаркого луча.



Мы вырвемся с тобой из душных комнат,

туда, где птицы, травы, дерева,

где каждый пень нас каждой клеткой помнит

и тихо шепчет юные слова.



Я вижу, как с тобою вдаль идём мы

тропою первых незабвенных встреч,

к груди прижавши мир новорождённый,

который надо как-то уберечь.