Автор: Инна Молчанова





(сборник занял 2-е место в Международном литературном конкурсе, посвященном 100-летию со дня рождения К. Симонова)



________



Предисловие



«МНЕ СТЫДНО, ЧТО Я – УКРАИНКА», --



сказала моя взрослая дочь после первых бомбежек Донбасса. И я вдруг поймала себя на мысли, что мне стало стыдно за нас – ее родителей, тоже украинцев. И этот стыд больше не покидал меня – как во время телерепортажей о поставленных на колени «беркутовцах» и о дикости разъяренного майдана, так и во время погромов в Киеве и пожара в Одессе, и вспыхнувшей вскоре гражданской войне на Донбассе…



Что она могла знать о своей малой родине? Мы с мужем уехали оттуда, когда ей было всего девять месяцев. Сбежали от вдруг ставших чужими родных, стремящихся разрушить нашу маленькую хрупкую новорожденную семью.



Сбежали на стройку века – БАМ, где и прижились, и стали воспитывать в себе сибиряков и россиян.



Теперь понятно, что уже тогда, тридцать лет назад, между нашими родными лежала пропасть отчуждения, потому что мои были русскоязычными, а его – суржиковыми, прочно пропитанными определенной неприязнью к «москальским». Что уже тогда, в советской еще Украине, эти неприязнь и неприятие выливались то в драки молодежи между микрорайонами, то в гноблении сельского люда, которого русскоязычные горожане именовали «рОгами» и «быкотой».



Это было… Было… Но не насторожило тогда даже советские власти. Казалось, что все в шутку, не серьезно, не существенно. Оказалось, что по прошествии всего нескольких десятилетий все это вылилось в уродливую, гадкую, мерзкую рознь, переросшую в братоубийственную резню, национализм и даже открытый фашизм. Рознь, угодную кому-то «сверху», культивирующему ненависть и бесчеловечность.



Моя малая родина, моя любимая Украина словно сошла с ума! Словно была отравлена, опоена чем-то непознанным, влившемся в кровь моих земляков, пропитав их мозг ненавистью к соплеменникам.



Страшно об этом даже подумать, но и моя мама, оставшаяся все там же, на Украине, стала в последние годы жизни какой-то другой. Совсем не той мамой, которая воспитывала в нас, ее детях, терпение и скромность, любовь и уважение.



Потеряв отца и приобретя в подросших детях (моих сестре и братишке) двух неизлечимых наркоманов, она словно забыла, что я тоже – ее дочь. Приехав ко мне, полу парализованной после двух операций на позвоночнике, она, словно посторонний человек брезгливо взирала на утку, которую заботливо подтыкал под меня мой муж. Не прожив рядом с нами и полугода, она, недовольная сибирской глубинкой и русскими людьми, уехала. Как оказалось – навсегда.



Спустя три года она, чернобылец, умерла от рака там, на далекой Украине. И я не смогла проводить ее в последний путь. А теперь вряд ли смогу побывать и на ее могиле – я же «москалька», чужая, враг…



И это не надуманное, это данность. Потому что я не могу себе представить, как и на каком языке можно сегодня общаться с родственниками, переставшими нам, «москалям», звонить и писать. Ведь, по их мнению, «наш президент – идиот», «Россия – агрессор», а «Кыйеву бильшэ рокив, ниж Москви»…



Окольными путями до меня доходят слухи, что сестра подгребла под себя все родительское наследство, вышвырнув заболевшего СПИДом брата умирать на улицу. Где он теперь – то ли в стане силовиков, вербующих наркоманов для войны с собственным народом, то ли в каком-нибудь подвале умирает на смердящем тюфяке – мне не известно…



Вот и полились стихи – о малой родине, о гражданской войне, о маме, которую мне уже не увидеть никогда и никогда не поведать ей, насколько тяжело нам отсюда видеть то, во что превращается наша малая родина.



Все это – в моем сборнике «Боль моя, Украина», написанном по сводкам с фронта, по репортажам наших корреспондентов, по воспоминаниям о моей замечательной, доброй, нежной, красивой маме, не дожившей до этих, не укладывающихся в голове, страшных событий.



________



МАМА, НЕ ПРИЛЕТЕТЬ НА ОБЛАКЕ



Я тебя не увижу старенькой --

так случилось. Ушла во цвете.

На могилке цветочек аленький

посадить не смогу. Не здесь ты.



Ты в далекой стране, разорванной

на клочки озверевшей стаей.

Как же больно, как больно, как больно мне,

что могилка там зарастает!



Посылаю приветы с облаком,

да чернеет оно от дыма.

Там, в садочке, налив несобранный –

не до яблочек Украине.



Там в блакитное рядят помыслы,

разбавляя их желтым ядом.

И с тобою, мамуля, порознь мы,

разделённы на вины-«Грады».



Над Днепром кружат стаи воронов,

и маевки в сосновках канули.

Я теперь из сословья ворогов --

хоть рождайся в России заново!



Тихой песне не плыть над хатками –

все речёвки, да пляски чертовы.

И уходят под плащ-палатками

на восток ваши хлопцы-воины.



Так что, мама, уже не свидеться –

не на год замесили бойню там.

А тоска отлетает чибисом

на сусальную падаль золота.



___



*В Древнем Риме чибис, вероятно, из-за своего тревожного крика, считался зловещей птицей.



ВОЙНА, ГДЕ БРАТ НА БРАТА



Из "ящика" война

приходит черной вестью.

Там родина моя.

Там плачет мое детство.



Поверженный каштан.

В грязи фатою – вишня.

Из их смертельных ран

сочится кровь всевышних.



По улицам родным

несутся БТР-ы.

А вместо неба – дым,

а вместо Бога – сера*.



И страшные слова,

что павшим счет -- на сотни,

что бьют по головам,

что жгут из вертолетов –



как чей-то дикий бред…

И не могу поверить,

что через столько лет

война открыла двери,



и родину мою

поставил кто-то на кон,

и в сказочном краю

идет не просто драка –



а бой… Кровавый бой.

Кто прав, а кто не прав там –

уже не важно… Стой,

война, где брат на брата!



…мамы нет…



Мамы нет. И, зови -- не зови,

не откликнется друг дорогой.

Только эхо осколком любви

прокукует сто лет над тайгой.



Только солнце в стотысячный год

под таким же неострым углом

потихоньку в рассвет заползет,

осветив чей-то маленький дом.



Только белою грудью вздохнет

все такой же березовый лес,

и луна, как большой пароход

помаячит сквозь айсберг небес…



ДОКОНАЛА УКРАИНА



Доконала Украина –

«майданутых» -- несть числа.

Прячет мать на даче сына,

пеплом сыплет волоса.



Сывый батько пьет горилку:

-- Де б нам грОшей, – каже, -- взять?

Можэ статы к зятю в спилку

и питы… Туды ж, дэ зять?»…



Гонит стадо “Правый сектор»,

гонит злобно на убой,

и орет начальник секты

в зомбо-ящик голубой.



На Майдане палят шашки,

белый Киев стал как негр:

ни сорочки, ни рубашки –

в камуфляже даже Днепр!



Гой еси! А где славяне?

Или вымерли на нет?!

Пацриоты на Майдане

ждут в Европию билет.



Да кому нужны вы, хлопцы --

голопопы, голодны?

Поматросят вас и бросят

еврохитрые паны.



Раздербанят Украину,

Разнесут, как югослав,

и горбатить после спину

вам до схода в небеса.



Будут дони на дорогах

зарабатывать кусок,

а сынов отправят к Богу,

и из вас – последний сок.



И пойдут по Украине

голод с мороком гулять…

Прячет мать на даче сына.

На Майдан уходит зять…



…песня о маме…



Оттепель -- это обманная штука:

кажется, что на пороге весна.

В домик прокрались ленивость и скука,

веки нельзя оторвать ото сна.



В окна – мережкою лучик-приблуда:

как-то пробился сквозь ставни небес!

А за окном – воробьев пересуды

и запорошенный инеем лес.



Кот в потягушеньки лег на диване:

розовый носик, и лапки поджал…

Сяду и буду рассказывать маме,

как провожала ее на вокзал.



Встреча последняя. Поезд отчалил.

В хмурый мой край не вернется уже…

Жизнь – словно ботик на старом причале,

думы – нелегкие настороже.



С кем поделиться, что много работы:

тяжкой и нудной – сражаться за жизнь.

Оттепель… И по сосульчатым нотам

мысли о маме: “Родная, вернись!»…



СЛЕЗЫ ОДЕССЫ



Слезы… Все душат и душат…

Что же вы сделали с нами?

Где ваши совесть и души --

злое исчадье майданов?



Кто вас рожал, чьею грудью

вскормлено племя собачье?!

Вы же – не люди! Не люди! --

Люди на трупах не скачут.



Жженное мертвое мясо…

Фашики кровушкой сыты.

Только бы ты не угасло –

пламя отпора бандитам!



Только б дождаться подмоги –

где ты, Россиюшка, где ты?..

Гибнут и люди, и боги!

Гибнут и жены, и дети!



Что ж мы молчим? -- Дикой болью

сердце взрывают «новыны».

Я, Украина, с тобою! –

Стать бы лишь воином. Сыном.



Не успокоюсь, попятной

не нахожу в себе силы…

Я же в долгу неоплатном --

там же могилы родные…



Там и бабусин садочек,

и переулок из детства… --

Горе над ними хохочет.

Некуда, некуда деться…



Слезы. Все душат и душат.

Сердце – журавликом в стаю:

к ним, где на мирную сушу

гидра войны выползает…



ЭЛЕКТРОННОЕ ПИСЬМО



Спасибо Вам за рiдну мою неньку.

За то, что Вы на "ты" со словом "шо".

За то, что на малеванной картинке

с обратной стороны: «Це я прийшов!».



За то, что Ваша нэнька з моий нэнькой,

возможно, на одном погосте сплять.

За то, что не забыли, як манэнькым

Вы розумилы: "маты" – это "Мать"!



Спасибо, что в отличие от многих,

Вы родину не стали забывать

и ненавидеть тех, кто вытер ноги

об Украину, став в ней воевать.



Спасибо, что на этом подпросторе,

где сетевых разбойников не счесть,

мы с Вами делим радости и горе,

и понимаем оба: все же есть



единство нерушимого Союза,

блакiтнi облака над тишиной

и братские не рвущиеся узы

людей земли единой и родной!



…и осталось, мама…



Ах, какие были годы чудесные! --

На укрАинском балАкали дО ночи.

И варили мы варенье воскресное,

и себя мы разбирали по косточкам.



И сама собой велась стирка-глажечка,

рушнички слагались в ровные стопочки,

а потом – лото и… самое важное:

«Не влюбилась ли ты случаем, дочечка?».



Время больно: по щекам и по темени,

и распороты девичии платьица.

Укатали Сивку годы до мерина.

Все бы ладно, да никак не заладится.



Беды -- горстью, соловьями разбойники --

вороватое пошло нынче времечко.

Позабыты наши песни застольные,

отлузгАлись наши годы, как семечки.



И осталось только синее блюдечко --

по нему катаю гущу кофейную.

А на нашей, мама, тихонькой улочке

больше нет скамейки той под деревьями…



Укатали БТР-ами площади,

а могилы топчет рать сапожищами…

Не смогу я показать своей дочери

твою хатку под роскошными вишнями…



БОЛЬ МОЯ, УКРАИНА



Боль моя – Украина…

Шумно на перекрестках.

Носят знамена с синим,

флаги рвут на полоски.



Делят отца и сына

сталью – да по живому.

Бедная Украина

снова под гнетом. В коме...



Тухлых идей скопленье,

среди людей – и твари.

Грозное оцепленье

оцепененьем правит.



Тот, кто не с вами – лишний?

Тем, кому с вами – вправо?

Скоро цветенье вишни.

Мне бы на холмик мамин.



Да, ведь, не пустят: «геть!», мол –

на москалей охота.

Черный скликает гетман

черную злую роту.



Гладят стволы рукою,

перепахали поле.

А Украина стонет.

А Украине больно!



Где ж вы, сыны и дочки?

Выросло что меж вами?

Правду порвали в клочья,

шлете на землю пламя.



Или забыли «Отче»,

или «забили» вовсе?

Разве «нэ бачать очi»,

кто вас толкает в пропасть,



кто вас на «тех» и «этих»

так поделил неравно?

Разве простят вам дети

братские рвы и ямы?



Разве поймут сквозь годы

этой войны причины?.. --

Смоют речные воды

кровь и отца, и сына…



ДЕД МОЙ ГЛЯДИТ ИЗ ПРОШЛОГО



Знаю, что не доеду –

взорваны рельсы памяти.

Там воевали деды –

нынче могилы ранят их.



Нынче кричат виваты

черной до смоли сотне.

Уши заткнули ватою,

чрева набили плотью и



рыскают между холмиков,

жаждут глумленья подлого,

ржут до животной колики

словно свиноподобные.



Памятники – в соперниках.

Дети им стали ворогом!

В каждой душе – по ценнику.

А продают – не дорого



Родину, Батькiвщину ли –

им же теперь до лампочки!

В Евросоюзе – щирые:

белые купят тапочки.



Ну, а кому не купят, то –

так загребут бульдозером.

Матери плачут. Ну, и что? --

В карты добавят озеро.



Выдадут им по грошику –

на упокой и душ, и тел.

Дед мой глядит из прошлого:

был бы живым – со стыда б сгорел…



…даты потерь…



"Даты потерь -- самой преданной в мире любви...".

Дверь неприкрытая в спальню и привкус ванили...

Руки -- как плети... Когда-то они не смогли

так протянуться, чтоб вовремя дать тебе силы.



Даты... На смятой дождями и горем земле

горбится холмик с погасшей звездой маргаритки.

Я не приду сюда... Мне не достанет тех лет,

что присылала на праздник ты в ярких открытках.



Я не приду... Ну, а ты как всегда будешь ждать:

без позывных в умерщвленную плоть телефона...

Я же на речи, где только послышится «Мать»,

буду в ответ разрывать свое сердце лишь стоном...



Даты потерь... Потер-пи, потер-ять... Путеводной

больше не светит окошко... Далекие дали

мой проездной не признали, сказали: "негодный" --

слишком размыт он дождями и залит печалью...



ОТКУДА СОЛЬ?



Откуда соль? Разъедены асфальты.

Круги вокруг ослепших в плаче глаз.

Колокола… В тягучих мертвых альтах –

такая боль… За них… за тех… за нас…



Такая пропасть – не застить телами

мальчишек мертвых… Пеплом – на власа…

Беда над всем: над ними и над нами…

И – голоса… Вороньи голоса…



Плач черных птиц. А небо тоже – чёрно.

Вода Днепра окрашена в бордо.

И гром орудий – близкой смерти горны.

Кого – сегодня? А сегодня -- кто?..



Твой или мой: отец, племянник, сын ли?

Твой или мой: защитник, брат иль сват?

И обращенье: «Смерть, скажи мне имя.

И… подскажи – кто прав, кто виноват…».



ПЕСНЬ О ПСАКЕ



Сногсшибаясь, бегу к телевизору:

тетя Псаки вещает как раз.

Волосенок у ней, прям, невидимо –

так и машет ручонкой от глаз.



Щиромордая и многоглупая –

ну, не дать, и не взять, прям, лицо

целой нации... Главное – зубы в ней:

улыбаться, как южный кацо.



Дядя Мэтт ей читает нотации

через слезы и сдержанный смех.

но не внемлет лицо целой нации,

снова в лужу усевшись при всех.



То по атласу тычет безмозглая,

то припрется в одном сапоге…

Скоро голою выйдет и бОсою,

и совсем без ума – налегке!



Департаменту, может, и стыдно, но

место Псаки забито на век:

ведь из рода она благородного,

хоть и Псака, а все ж – человек!



Ждет планета виденья привычного –

Псаке внемлют и молод, и стар.

Ничего, понимаете, личного --

просто шоу. Займите места.



СРЕДЬ СЕСТРИЦ



Я Сибирью своей наетая.

Я родимой – по горло сытая.

Потому что живу не где-то я –

а в России, что матом крытая!



Что убогой и нищей старицей

средь сестриц гейропейских – золушка.

Только в ней мне милее стариться.

Только в ней мне и нюхать волюшку!



Только здесь бере(ю)зовым праздником

на поляны выходит Троица.

Только здесь и увидишь разницу

меж людьми: мы ж на Солнце молимся!



Мы Купалу зовем по летушку,

а Илья в медосбор пожалует…

А какие в Сибири девушки --

в гейевропу не выйдут замужи!



Широки по Сибири речушки,

глубоко во Сибири Озеро.

Ну, а песнь запоем – излечишься

от всего, что хворобой прозвано.



На душевный покой -- и ласточки,

и ко благу – прилет журавликов.

Не беда, что зима не ласкова –

так какие ж пекутся пряники!



Прирастает держава мудростью:

сибиряк и в столицах славится…

Гей, Европа, очисти улицу

для России -- мы сами справимся!



…отраженье мамы…



Мама, мне сегодня не спалось –

что-то не заладилось на праздник.

В горле запершило… Только слез

не было – ни горьких, ни напрасных.



Этот день не очень мной любим:

без тебя – какой там день рожденья?

Далеко ты… А «отечеств дым»

застит разум и в моих «владеньях».



Много ли работы? -- До чертА!

Отдохну, наверно, лишь за гробом.

А в тайге, мамуля, краснотал,

а в реке – полным-полно сороги.



Ты любила собирать грибы

и заядлой ты была рыбачкой.

Мне же, мам, поверь, -- не до ходьбы.

Мне бы, мам, хоть капельку удачи.



Помощи бы из надежных рук,

и тепла – от искреннего сердца.

Не спалось сегодня -- бросил друг…

Не на кого больше опереться.



Захлестнуло болью… Небо – в хмарь.

Лето обокрали потепленья.

Я открою молча старый ларь,

где хранятся тайны поколений.



Я надену туфельки «с гвоздем»,

в зеркальце твое взгляну с надеждой

и… тебя увижу… Нам вдвоем

снова будет хорошо. Как прежде…



БЕЖЕНЦАМ



Приезжайте, братья, приезжайте --

будут вам и хата, и очаг.

Мы попарим вас в сибирской баньке --

так, чтоб горе высохло в очах!



Мы покажем вам такие дали!

И откроем души нараспах.

Мы и не такое, ведь, видали

в тех далеких прожженных годах.



Шли составы раненых, голодных,

и делили мы, сибиряки,

поровну горбушки -- хлеб народный --

у великой ленинской реки.



И делили кров, и понимали:

за уральским угольным хребтом,

братски обнимаясь, воевали

за одну страну -- москаль с хохлом.



И с одною с песней из окопов

шли на ненавистного врага

киевлянин и сибирский хлопец

с родненькою «мосинкой» в руках.



И орали в мать и чью-то душу,

вспоминая синие платки,

русскую, советскую «Катюшу»,

заставляя фрица класть в портки!



И потом, сдирая в кровь колени,

вместе водружали на рейхстаг

флаг, который дал великий Ленин –

наш кровавый и победный флаг!



И под этим стягом шли к «заветной»,

покоряя дно и высоту,

той мечте, что путь брала от Лены,

простираясь к вашему Днепру…



А теперь… низвержены колоссы,

на могилах прадедов – стада.

И идут на бойню ради «боссов»,

разрушая мир и города.



Приезжайте, братья… приезжайте.

Привозите раненных детей.

Мы достанем хлебосолья скатерть –

от войны спасая и смертей…



ИМ ПОМЕШАЛ КОБЗОН!



Упасть – не встать: им помешал Кобзон!

Мозоль в глазу, когда на сквере -- Ленин.

Снести-разрушить… Бедный «Робинзон»! --

Сжечь на костре – ведь он не ихней веры.



Они же – укры! Берегись народ!

Богдан – предатель. К шибенице гада!

Всем украм укры! И Майдан зовет.

Но тут Европа… повернулась задом.



Европа ходит с носовым платком:

где рот зажмет, а где и вытрет руку,

и отлагает, сволочь, на «потом»

вступленье «в»… Европа тоже -- сука!



Скрывает лица мода балаклав.

Одни глаза. Все остальное – …гоп-па!

Куда ж деваться, если за базар

не отвечает подлая Европа?



Шли на Донбасс: по «ватникам» долбить.

Донбасс им дал -- умылись красной юшкой.

Кто виноват?.. -- А не с кого спросить:

закон теперь – продажная подружка.



Или дружок. Без признаков полов. --

У них, у укров, будет, как в Европе!

Они и так -- столь наломали дров,

что, и вступив, останутся лишь в …-опе!



Скакать начнут: “Обама – тэж москаль!».

Свинячим клином двинутся на Запад…

И «Диким Полем» зарастет, как встарь

большая дурь… На радость Римским Папам.



ТАМ, ГДЕ СМЕРТЬ ЖИВЕТ



Там, где смерть живет во подсолнухах,

там где град стоит «Градом» меченный --

там железные в небе соколы

дышат падалью… человечией.



Не видать земли красну солнышку –

не согреть постель под солдатами.

И дома стоят без оконышков –

будто, впрямь, и в чем виноватые.



В балаклавы дни одеваются –

нынче стыдно дням, нынче соромно.

И вороняя стая мается –

до сытА едят нынче вОроны.



Где-то плачет мать на окраине.

Где-то жёнки рвут белы волосы.

Поселилась смерть на УкрАине,

и ползет война полем полозом.



ШелковИчная льется кровушка,

по погостам – мат рiдной мовою,

и свистят в ночи – не соловушки,

а свинцовые, да граммовые.



По садкам лежат неизвестности:

неглубОки рвы -- плохо спрятано.

Как ушли браты в небо лестницей –

не найдут теперь виноватого.



Там, где смерть живет, будет холодно –

к Покрову печей там не истопить.

Не удастся там, хоть и голодно,

из подсолнухов нынче масло бить…



…мне страшно, мама…



Мне страшно, мама. Я не помню,

какой был день из тех семи,

чтобы ворваться с дикой болью

он мог себе позволить, и



кто слал сигналы накануне

в мой яркий предрассветный сон?!

А дни стояли… Как в июле! --

Сентябрь был полон и влюблен.



И я любила… И неверой

я закрывалась от тебя.

И черное казалось белым

тогда… второго сентября.



Переполнялось сердце светом,

что я люблю, как никогда.

Ты уходила… Тихо… Где-то...

А весть ползла по проводам



и… взорвала! Сестренки голос –

из преисподней. В сердце – кол!

Как обухом… Впервые новость

меня обрушила на пол.



«Нет мамы больше…» -- и неверой

вмиг запотели зеркала.

И все вокруг казалось белым,

а черной… только боль была.



И -- киноленты, киноленты:

из школьной жизни… Из большой…

А между нами – километры,

не умножаемы на ноль.



Тебя несли. И с каждым шагом

все уходило вдаль и прочь…

Горела под пером бумага,

не в силах горе превозмочь.



Невера не вернула время.

«Прости» -- потеряно в пути.

И лишь обида -- как ты смела

уйти, уйти, уйти, уйти?!.



Мне страшно, мама. Я не помню,

перед каким я днем в долгу…

Я распрощалась с той любовью.

С тобой проститься – не могу…



ДЕВУШКЕ В ЖОВТО-БЛАКИТНОЙ ШЛЯПКЕ



Девушка в жовто-блакитнiй шляпке,

не устали ль вы скакать по пляжу?

Виллу вам купил на море папка –

он же не простой, он – суперважный.



Как партиец знатный «Батькiвщiни»

он сидит разряженный у Радi.

Очень любит дочку он и сына,

и… угодья у Кiровоградi.



Отправляя вас поближе к югу,

от войны он уводил и бойни,

а теперь он подымает руку

"за" войну… И выше, и свободней.



Он теперь уверен и спокоен.

Выучит вас в Гарварде, наверно,

потому, что знает цену войнам,

крови цену знает, несомненно.



Знает, как насилуют девчонок

толпами…, и ржут, пуская пену.

Знает, как исколотый подонок

вырезает свастику на пленном.



Знает, как куражатся над трупом,

животы беременным вскрывают…

Знает все… Но голосует тупо,

банды Украины восславляя…



Девушка в жовто-блакитной шляпке,

не скачите весело по пляжу --

то, что натворил сегодня папка,

сторицей вернется вам однажды.



ТИШЕ, МАЛЬЧОНКА…



Тише, мальчонка… Тише.

Только дыши пореже.

Скоро тебя услышат.

Скоро металл разрежут.



Вынут из-под обломков –

папа поднимет крышу.

Не шевели головкой.

Тише, мальчонка. Тише…



В цепь растянулись люди.

Бережно ширят нишу.

Ручки скрестив под грудью,

тише мальчонка дышит…



Мама, сестренка – рядом,

молча застыли в нише.

Их поливали «Градом»…

Тише, мальчонка… Тише…



Шарят вокруг руками.

К тельцу – все ближе… ближе…

Больше не встанет мама.

Тише, мальчонка… Тише…



Вот и достали… Боже!

Выжил сынишка… Выжил!

А кулачки – без кожи…

«Тату, я ж був тыхишэ»?..



…телеграмма…



Устало оглянусь. Там милый дом,

балконов зарешеченных оградки,

и арки -- как раскрытый рот -- проем,

и запись в разлинованной тетрадке:



«Я на работе. Вымойте полы.

Собаку прогуляйте и… уроки.

Приду – проверю. Мама»… -- И – полынь…

Сердцебиенье... Боль… И эти строки…



Да, если б дело было лишь в полах,

в уроках или красной пастой «двойке»! --

Мы б жизнь не прожигали в пух и прах,

и не казался б мир на вкус нам горьким.



Ах, если б, мама, мы могли вернуть,

или вернуться в детскую обитель –

ты подсказала б нам, как выбрать путь,

как правду говорить и не обидеть,



как сэкономить деньги на еде,

как от простуды уберечь ребенка

и дать бои дворовой лебеде,

и где стелить заветную соломку…



Ты рассказала б, как определить

медвежую услугу, чтоб в капканы

не заводила жизненная нить,

и чтоб любовь не наносила раны…



Ах, если б, мама, мы могли дружить,

не разрушая уз семейных кланов,

и лоскутки так грамотно сложить,

чтоб получилось ровным одеяло…



Ах, мама… Если б это бы «кабы»

не тормозило нашего похода,

не заводило в лес, да по грибы

в прогорклое от боли время года,



то все бы шло иною колеей…

И ты б гордилась нашими делами.

Но ты лежишь… под этою землей –

и не достать тебя уже руками…



…Полы помыты. Выскоблены так,

что зайчики поплясывают в рамах.

Но я сняла б с них краску, даже лак! –

чтоб почтальон принес мне: «Еду. Мама.»…



НЕ ЗОЗУЛI ЧУТИ



«Знов зозулi чути голос в лiсi…», --

пели так и бабушка, и мама.

Но теперь не слышно этих песен:

пала Украина… Пала в яму.



Черные дымЫ – как злые джинны.

Гулкие раскаты -- как набаты.

С ужасом смотрю на Украину:

где же те садки, что «бiля хати»?



Где же той кукушки род старинный? –

Злые лишь остались кукушата,

и теперь растят на поле мины,

как хлеба… И ищут виноватых.



Кровью, а не соком шелковичным

залиты бульварные асфальты.

И с рукой протянутой, как нищий,

на коленях просит хлеба «мати».



«Рiдной ненькой», как рабой, торгуют,

топчут и посевы, и погосты,

и впускают в храмы весть дурную:

о нацменах и о холокостах.



___





«Знов…» -- и вновь озноб в средине лета:

песня оборвалась недопетой…

И кукушка затерялась где-то,

или… расстреляли по навету…



СЕМЬДЕСЯТЛЮТЫЙ



Семьдесят лет. Скоро грянут салюты

там, за кордоном, а здесь – тишина.

Здесь День Героев не празднуют в лютый --

есть такой месяц. Такая война.



Есть такой бунт – и кровавый, и мрачный:

семеро бьют, а лежачий молчит.

Есть такой ор – не людской, а собачий,

и под него сокрушают гранит.



Есть такой ветер – трубит крематорий:

в нем и Одесса, и Харьков, и Львов…

И наступает на грабли Истории

шайка безмозглых жестоких воров.



Есть такой гнет, где в гудронную бочку

память бросают и весело жгут.

Скачут и ржут. Украину, как дочку,

сватают чохом. За так отдают.



Семьдесят лет. Скоро грянут салюты

здесь, за кордоном. А там снова бой.

Люди -- как лютики. В страшный и лютый

век мы живем, украинец родной…



…к маме. Тропка памяти…



К маме… Тропка Памяти. Рассвет.

Догоняя пору полнолунья,

я пойду на цыпочках. След в след –

за вечерним мамы поцелуем.



По туманной пенке, по стерне,

мимо очеретов и полыни --

чтобы почитала мама мне

сказку о житье в хорошем мире.



Чтобы было в сказке много дум,

добрых лиц и радостных улыбок.

Чтобы был крылатый в них скакун,

уносящий от больших ошибок.



Чтобы касса помощи была –

мне подбросить вовремя поддержку,

и дежурных было два крыла –

подхватить монетку, если решкой.



Чтобы было маме там тепло

в оренбургском пухе… И без квоты

чтобы ей гордиться повезло

и семьей моею, и работой…



К маме… Только призрачен мой путь:

ни купить, ни заказать билета…

Но, когда не можется уснуть,

все-таки, мечтаю я об этом…



WAS IST DAS?



Пена всплыла… Эх, собрать бы дуршлагом!

Выбрать по хлопьям и смыть в унитаз.

Жовто-блакитнi колышутся флаги:

Что это? Что это? Что… васисдас?



Вас-то и сдаст зажиревшая свора –

сгонит в котел и напалма поддаст.

А над Донбассом – за вороном ворон:

Что это? Что это? Что… васисдас?



Городу роз нынче выпали грозы –

сыплют враги за фугасом фугас.

Скорбно в Россию -- обоз за обозом:

Что это? Что это? Что… васисдас?



В Киеве – дядька. Над ним – панталоны

в звездах на синем. Безжалостна мразь.

Тушки бойцов загружают в вагоны... –-

Что это? Что это? Что… васисдас?



«Пусть перебьют все друг друга!» -- приказом,

братоубийству читают намаз.

Бьются за газ или секторы Газа? --

Что это? Что это? Что… васисдас?



Пена сойдет. На кровавом бульоне

будут гадать: кто был прав в этот раз?

Черных не счесть матерям медальонов…

Что это? Что это? Что… васисдас?..



НА КОЛЕНИ!



«На колени! На колени!» --

пацанва дрожит от страха.

Здесь – не там. И здесь не стрельнуть.

Долу взгляд, в поту рубаха.



Три недели, три недели

воевали кто, чем может…

Кто, как может. И не ели.

И боялись, что положат.



Вот и он – искомый ворог:

взгляд отцовский, строг и властен.

И родной до боли говор --

с буквой «гэ». И не опасен.



-- Шо, сынки, наелись каши?

Вам березовой бы надо,

да свои вы... Мы же – ваши

здесь, в донбассовском отряде!



Пыль и гомон, и воронки,

и лежащие ограды…

Метил он в бензоколонку,

а теперь поставлен рядом



на колени… «Мамо-мамо,

ты насщо мэнэ пустыла?

Це ж вийна, а нэ парады!

Бачышь, хлопцив пэрэбыло?!»



Мылись в бане. Долго, нудно,

оттирая пот и сажу.

В это солнечное утро

люди им Донецк покажут.



Поведут дорогой длинной

и усыпанной цветами

к свежевырытым могилам,

где седые плачут мамы…



«Шо ж вы, хлопци, наробылы?

Хто ж вас, хлопци, так пидставыв?

По кому ж вы, хлопци, былы –

по дитям зи старыкамы?..»



Хлопцев ждут, и тоже плачут

там, у Киевской заставы.

А могло быть все иначе,

если б думать их заставить.



А могли б цвести здесь вишни,

и сажали б люди розы…

Но не вышло… Нет, не вышло… --

На колени – тоже поздно.



Нет у этой боли срока.

Память – это не заначка.

Перед дядькою «з востока»

на коленях плачет мальчик…



…вышивала мама мне тюльпан



У меня, ведь, тоже было платьице --

мама гладью вышила тюльпан...

Я была чистюлей. Капнет -- жалиться:

мол, боюсь я грязи этой, мам!



И косички были -- туго стянуты

хвостики резиновой каймой...

А квартира наша -- солнцем зАлита.

Как давно все было! Боже ж мой...



Пароходик памяти качается

в лужице осенней... Слог газет

на пилотках наших -- чтоб не сжариться

на днепровском пляже... Нынче нет



ни скрипичных ключиков, ни бАсовых.

Мама уходила в рак -- не в рай...

Белая палата -- выше классом, но

крикнуть бы тогда: "Не улетай!..».



Мамочка... когда теперь увидимся?

Есть ли в дворик там свидальный лаз?

Взрослое расшила платье бисером,

но тюльпан твой лучше был в сто раз...



НИКОГДА МЫ НЕ БУДЕМ БРАТЬЯМИ



«Никогда мы не будем братьями

ни по родине, ни по матери.

Духа нет у вас быть свободными –

нам не стать с вами даже сводными.

Вы себя окрестили «старшими» -

нам бы младшими, да не вашими.

Вас так много, а, жаль, безликие.

Вы огромные, мы – великие…»



(отрывок из стихотворения Анастасии Дмитрук).



«Никогда мы не будем братьями», --

пишет девочка в школьном платье и

бьет размашисто, бьет уверенно!

Что попишешь тут? – Младо-зелено.



Ей вбивали в головку милую

вместо знаний ботву суглинную,

вместо истин – проказу черную,

вместо правды -- брехню суконную.



Возомнили: «они – великие».

А они, вон, в портки насикали.

Не под нашим мечом, не русичей –

под донбассовским. Те -- могучие.



Ты кичишься, дитЯтко малое,

тем, что сдуру вы намайданили,

что порушили, как нагадили…

С вами точно – не быть нам братьями!



Впереди у вас – доля низкая:

вам каты нальют брюкву в миски, и

по телам пройдут, как каратели…

С ними точно – не стать вам братьями!



Только видишь, в годину страшную

посылаем мы помощь старшего.

Кров даем теперь погорельцам, и

кровь сдаем туда, где бомбите вы.



Может, год пройдет, может, два минет,

и в себя придет братский наш народ.

Отряхнет народ пыль майданную,

и бежать вам всем с чемоданами.



Никогда не бывать нам сводными –

мать одна у нас, первородная.

Кровь славянская – сила Божия.

Близнецы мы, а не похожие!



А КОШКА СИДЕЛА…



А кошка сидела – ей не было дела

до пыли и смрада, и запаха тлена.

Ей не было дела до гулких раскатов.

Она лишь сидела. У взорванной хаты.



Там было так тихо, что замерло лихо.

И в норке замолкла с мышатами мыха.

И, весь распластавшись по грязному полу,

кошачий хозяин лежал полуголым.



А новая кукла с растерзанным «ма-ма»

с оторванной ручкой лежала-молчала.

И кошка смотрела, как тонкою струйкой

сбегала по стенам известка в кастрюльку.



Она понимала, что страшная сила

ее не достала. А дом разбомбила.

И было ей жалко разбитую крынку,

дивана родного с прожженною спинкой,



кошачьего лаза и теплой лежанки –

всего довоенного было ей жалко…

И, щурясь на солнце под звуки раскатов,

заплакала кошка у взорванной хаты…



…матери приснился страшный сон…



Я сегодня, мама, в пустоту

выпущу бумажный самолетик.

Пусть он пребывает на посту,

охраняя водный мир от плоти,



где плотва становится жирней

только после плотного помета…

Здесь, в краю нескошенных людей --

сто кубов породы для подмета.



Полимерно пластыри в шкафу

обитают за стеклянным входом.

Шейхов на убогую софу

доктора уложат на обходах.



У девиц лишь колкости в руках –

сунешь палец, отгрызут и руку…

А в хоромах этих, как в сачках –

бабочки стряхнут мукУ на мУку.



Я сегодня, мама, в пустоту

отправляюсь на газетных крыльях.

В звездную густую суету,

в переходы от жары до стыни,



ту, в которой миражи куют,

и кукуют коротко кукушки.

В ту, в которой принятый уют –

санитары с пробой на макушке.



Ты меня надолго не теряй –

я лечу, покуда шепчет ветер.

Я ушла разведывать свой рай

и искать свой цветик-семицветик.



В пузырьках от вспененной воды

столько есть пространства и свободы…



-- Боже, сбереги их от беды! –

молит врач. И принимает роды…



ТАМ СТРЕЛЯЮТ ПО ДЕТЯМ



Долго не спали… Казалось, что бредит

телеведущий на «двадцатьчетверке».

Там, мол, осада. Стреляют по детям --

как по косулям из старой двустволки.



Сыплют из «Градов». Бомбят на рассвете --

нет ни креста, ни намека на Бога.

Снайпер на крыше! Стреляет по детям!

Ставит зарубки – заплатят. И много.



Лица закрыты. А пули, как плети

режут насыщенный копотью воздух.

Вон, с той высотки стреляют по детям --

словно по птицам… по свечкам… по звездам…



Вынесли гробик – до года на свете,

«мама» и то разучить не успели…

А минометы – по спальням, по детям…

«Воинам – слава!» -- орут в децибелах.



На одуванчик нацелился ветер –

дунет, и семя умчится кометой.

Это – не здесь. Здесь стреляют по детям,

жизнь выпуская, как дым сигаретный.



Вам же придется за это ответить!

И без поправки на давности время.

Вы же стреляли по детям… По-де-тям!

Целясь, как в тире -- без тени сомненья.



…мама, я мечтаю о любви…



Мама, конопачу, конопачу --

мыльные латаю пузыри.

Нагадай мне мамочка, удачу.

Хоть чуть-чуть удачи подари.



Знаю, там, в твоем далеком царстве

есть, что хочешь – надо, так бери!

Не прошу я, мама, о богатстве.

Я прошу о капельке... любви.



Я ее растратила, похоже.

И, даря сердечные ключи,

сыпала: на крыши, на прохожих --

как купюры сыплют богачи.



Люди подбирали. Были жадны –

отчего не взять, коль задарма?

Сохло все. А нынче мрет от жажды –

безвозвратно. И схожу с ума.



Ни один в ответ не поделился!

Уползли ужами, не взлетев.

И теперь в своей высокой выси,

я тужу, что факел догорел.



Собираю пазлы фотоснимков,

расхлестав песочные часы,

строю замки и читаю инков,

и кошусь на звездные Весы.



Мама, конопачу, конопачу,

лунные латаю пузыри…

Ты не бойся, только -- я не плачу.

Просто я мечтаю… о любви…



ПРИЗРАК ТРЕТЬЕЙ МИРОВОЙ



Обманули солдатушек –

повели в дурной поход.

И теперь палят из пушек

солдатушки прям в народ.



Не в чужой народ, не в скверный –

в тот, кто зять и, сват, и брат,

кто такой же правой Веры,

в тот, что так же не богат.



Заряжают, заражают

черной ненавистью ствол.

-- Бабы новых нарожают!

Что стоишь? Давай, пошел!



По домам, по крышам сирым,

по дорогам и мостам…

Нет ума – довольно силы:

рвутся мины тут и там.



Скочевряжился подсолнух,

надломил стволовый крик:

Пронесет? Нет… снова – сполох.

Обожгло. И, бедный, сник.



Вот и речка-невеличка,

как «насиння» -- детвора…

Черный ястреб… Словно спички –

врассыпную… -- Не игра...



Полегли, как тот подсолнух

на рубиновый песок…

Слева сполох… Справа сполох…

Давят вишни… Горек сок…



А за полем-полем-полем –

черный дым. Сожгли тела.

Где же ты, безвестный воин? --

Степь бела, и мать бела.



Не доставят похоронку:

-- Что за роскошь? Цыц, ботва!

Сыплют жизни словно пшенку.

Жгут тела, да шьют дела…



А с Майдана – снова сотни:

пацанва, как пацанва.

Скоро лягут. Тесно, плотно.

Сына нет, а мать жива.



Маршируют солдатушки.

Ждет их край передовой.

Заряжает мясом пушки

призрак Третьей Мировой…



…я пишу тебе, мама…



Снова дым вертикально.

Значит, будет мороз.

Я пишу тебе, мама.

А чернила из слез.



А чернила – из ила,

и русалочий дом

так похож на могилу,

и так холодно в нем.



Путь ко мне не наезжен

от ворот, до ворот,

и дорогою снежной

счастье в дом не придет.



И сугробы, как дети --

и за холмиком-холм…

Лотерейный билетик

обманул… – и комком.



Снова складывать буду

слов нехитрый букет.

Голубых незабудок

в нем по-прежнему нет.



Там, где яблони-вишни

был когда-то мой дом…

Только, видишь, как вышло:

я не в нем, ты не в нем…



АНГЕЛЫ ВОЙНЫ



Да, "у войны - не женское лицо".

Тем паче, если поднят меч на брата...

И было в битве много храбрецов,

но не было средь павших виноватых.



Вина кружилась черным вороньем

над куполами царственной Столицы,

и гибли парни, взятые в наем,

и старились над похоронкой лица.



И где-то там курился черный дым,

и хлебом скошенным лежали чьи-то дети…

Страна жила. Без траура по ним,

так, будто вовсе нет войны на свете!



И вот -- вина. Ее не искупать

лишь тем, чье горе вечно, безутешно.

Виновны все. Святы седая мать

и ангелы войны: они безгрешны…



…я обещала, мама…



В гости зовут – не друзья, не враги… шаги.

Снова мне снились и Днепр, и старый дом.

Я обещала, мама, что на штыки

в жизни своей не буду менять перо.



Я обещала, что буду любить – не ждать.

Порох не сыпать, а струпья сжигать в печи.

Все буду делать, как надо… Но, вот, молчать…

Мама, ты зря учила меня: «Молчи!



Если обидят, и если поймут не так,

или обманут, завалят песком тропу,

иль продадут – хоть за рубль, хоть за пятак,

или из дружбы соорудят тюрьму…».



Не научила… А перья я берегу:

пусть, не поднимут, но знаю, -- дадут писать…

«Не предадут – это точно!» -- скажу врагу.

Выведут к людям. В трясине настелют гать.



Так что прости мне, мама... Сухой закон –

он, ведь, для горла… Глаза я держу в сухом.

Даже, когда по тебе подступает ком --

злей становлюсь… Но перу – не бывать штыком…



МУРАВЬИНЫЕ ИГРЫ



(войнам всех типов-видов посвящается)



Выбирать – это тоже большая-большая работа,

потому что друзей выбирают отнюдь не на час,

потому что на них, как на лучшее, выделит квоту

тот, кто сверху глядит на наивных и яростных нас.



Тот, кто сверху глядит на дела суетливо-мирские --

как на "войны" в песочнице мамы с балконов глядят…

Муравьиные игры – серьезные бойни людские,

где взаправду хоронят отважных и смелых солдат,



Ему кажутся глупостью рядом с огромным светилом,

предназначенным зерна лелеять и всходы ласкать…

Но растут и растут вместо хлеба по весям могилы,

над которыми плачет гроза, словно старая мать.



Выбирать – это тоже большая ответственность нижних,

самых нижних слоев, обреченных на каторжный труд --

тех, кто будни на нить выживания нищего нижет,

тех, кого небожители "быдлом" своим нарекут.



Тех, кто пашет и сеет, и пушечным мясом зовется,

тех, кто учит детей зарабатывать черный кусок

и любить эту землю и доброе-доброе солнце,

а не учит лизать почерневший от крови сапог!..



…Богу кажутся глупостью рядом с огромным светилом,

предназначенным мирное небо от гроз охранять,

муравьиные войны, где шило меняют на мыло,

и береза чернеет, как над похоронкою мать…