Автор: Александр Верланский





I



+

Мы говорим о городах, в которых мы жили

и которые уходили в ночь, словно корабли в зимнее море,

о городах, которые вдруг утратили способность сопротивляться.

О том, что происходило на наших

глазах, как цирковое представление, во время которого гибнут все

акробаты и веселые клоуны, и ты смотришь на это

завороженно, не отрывая взгляда,

незаметно вырастая

среди цирковых декораций.



Нечто подобное случилось и с нашими городами —

их просто отобрали у нас, пока мы сидели и смеялись,

наблюдая, как хитрые клоуны с потными ладонями прыгают

сквозь огненные обручи, оставляя

после себя запах паленой кожи,

горелый дух пекла, который они

привносили в нашу жизнь.



+

Мы вспоминаем теперь всех, с кем доводилось

пересекаться в одних коридорах.

Дворники и ночные продавцы хлеба,

серые, будто оберточная бумага, квартирные воры,

таксисты с клаксонами вместо сердец,

дети, которые росли среди старой мебели,

пахнувшей лесом и морем.

Целый город рабочих и мелких перекупщиков,

щемящей базарной бедноты, разгонявшей своими

криками осенний туман.



Прохожие, с которыми вместе приходилось попадать

под дождь на трамвайных остановках,

старые пролетарские замашки, вагоны подземки,

набитые безработными, словно магазины патронами.



Какие слова благодарности и понимания

выражали мы судьбе за то,

что бросила нас среди ночного

пения цикад в глубокие подъезды, за то, что

над нашими головами горел этот пригородный

воздух, способный переплавить железо и камень.



+

И вот теперь мы говорим о тех,

кто отобрал у нас наши города,

о городах, умирающих, будто домашние животные,

о том, что нас лишили ключей и паролей,

с помощью которых мы открывали двери больниц,

проходя между светом и темнотой утренних аптек,

где поблескивало на утреннем солнце

все обезболивающее этого мира.



Все так, нам не будет больно, мы просто собираем вещи,

отправляясь вслед за огнями, светящими нам из тьмы.



+

Кто пришел к власти в наших городах?

Кто эти мужчины с тысячей иголок, всаженных в горло,

от которых их голоса становятся холодными и опасными?

Кто эти крикливые клоуны,

которые стоят и решают,

следует ли пробивать нашим домам сердца и выпускать

из них теплую малиновую кровь?



Их политика — битое стекло,

что они сыплют тебе под ноги,

заставляя двигаться за ними, не стоять

на месте.

Их политика — это канаты вместо галстуков

на их шеях, крепкие веревки,

за которые их подвешивают, когда они

выходят из игры.



Вот они сходятся все вместе, в своих

черных костюмах, похожие на трубочистов,

на трубочистов, пришедших к власти и теперь

не знающих, с чего им начинать.



+

Но спроси у них, что они сделали с домами,

в которых мы жили, почему они отлавливают, будто

псов, всех, кто видел их лица без грима.

Спроси, что у них там, под черной тушью,

и когда они наконец оставляют в покое

истерзанную инфраструктуру деревьев,

когда они вернутся туда, откуда пришли

и откуда их на самом деле никто не звал.



+

Эй, трубочисты,

ваши сбитые ладони,

в которые вы бьете, хлопая от удовольствия,

слишком много краски и крови запеклось

у вас под ногтями.

Вы пролезаете в наши жилища через окна и балконы,

вы проскальзываете в наши жизни, вынося из них

спокойствие и уверенность.



Ваша гнилая пропаганда, которой вы засыпаете

подвалы и крыши, она разлагается просто между нами,

отравляя водоемы,

из которых мы уперто пытаемся пить.



+

И потому что нам никогда не вернуться в те дома,

на те общие кухни, где воздух был красным

от солнца и снега, потому что даже память они

выжигают своими машинами,

я говорю о холоде, о тонкой паутине умирания,

что появляется в детских комнатах

и коридорах, выходящих

прямо в прошлое.



+

Ибо что есть наши воспоминания?

Наши воспоминания — это флаги, что никто не опускает,

несмотря на то, что власть

давно и надолго сменилась.



Ибо пока мы смотрим, как золотые птицы с горящими

языками вылетали из рукавов очередного циркача,

пока мы завороженно следили, как из наших карманов

безнадежно исчезают монеты и ключи от почтовых ящиков,

пока мы все были влюблены во весь этот цирк,

они перекупали нашу память,

всю нашу недвижимость, скажем, наше

недвижимое небо или недвижимые планеты,

стоявшие за нашими окнами.



Они просто делали свою работу, пока мы

пытались почувствовать, как время возникает

и начинает светиться в темном

прокуренном пространстве циркового представления.



+

Финансы — это воздух, которым мы дышим,

объясняли они,

и когда нас лишают этого воздуха, наши легкие

раскрываются, словно торпеды.

Мы знаем цену твоему прошлому.

Мы знаем цену твоему голосу,

что ты держишь при себе, будто столовое серебро.

Мы знаем цену всем твоим сомнениям.

Мы знаем цену всей твоей злости.



Финансы — это трава, не обязательно

принадлежащая тому, кто подстригает газоны.

Для нас эти города — только каналы,

в которых мы охотимся на черных акул

финансовой стабильности,

только озера, наполненные

утопленниками,

которым мы тоже знаем цену.



+

Но нам с тобой, на кого нам сетовать?

Мы сами сдали им все, что у нас было.

Мы сдали им городские растения и памятники поэтов.

Мы сдали наши подвалы и будки для ремонта обуви.

Мы просто стояли и смотрели,

как наши города исчезают в декабрьском тумане.



Поэтому давай, возвращайся,

еще можно все отыграть.

Они все равно не могут выбить из нас нашу

привязанность к этой географии.

Они ничего не смогут предпринять, если ты вернешься

и все вспомнишь.

Наговаривая снова то, что успело забыться.

Вытягивая из памяти имена, как инструменты из футляров.

Выбираясь на песчаные дюны детских снов.



Чтобы ничего не потерять.

Чтобы все вернуть.



II



Тогда все только начиналось, и ночи были такими короткими,

что сны не успевали сниться,

зависая в воздухе, будто солнечная пыль,

и мешая спать.



Все только возникало, высвечивалось, как огонь,

и кровь взрывалась в угольных заливах ночи.

В то бесконечное лето, на раскаленных

улицах, в городе, ставившем нам голос,

жизнь казалась близкой и такой понятной,

она отдавала тепло,

словно ванны, наполненные

дождевой водой.



+

Где-то там, среди тех коридоров,

горячих газовых плит, на которых подогревалось

июньское небо, я помню, нас держал вместе

привкус огня на нёбах, голос свободы

на лестнице, лишенный страха голос

нашей свободы.



Вся жизнь умещалась в нескольких домах

на одной из тихих улиц,

и все понимали, что нас держит здесь наше родство,

наша погруженность в глубокую воду надежды,

пока будет биться последнее сердце за открытым в ночь окном,

пока можно услышать счастливый женский стон,

от которого дети во сне улыбаются

и просыпают утренние сеансы кино.

+

Те женщины, что прятали под одеждой каждая свое

подстреленное темное солнце,

ступали по колючим одеялам, словно птицы по октябрьским полям,

и кожа у них была сухой, будто письма о погоде.

И дождевая вода делала их волосы крепкими, как корабельные канаты.



Тогда они возвращались длинными коридорами,

что наполнялись запахом дождя и трамвайным звоном.



Их животы были теплые, будто подземка зимой.

Их голоса были черными, как школьные футбольные поля.

Их ногти были такими холодными летом и такими горячими поздней осенью.



+

Как они быстро вырастали, как учились этой медлительности движений

и взглядов, как их кожа приобретает спелость и глубину.

Взрослея, они становились похожими на водоемы,

в которых наконец появилась рыба.

Как они уперто выискивали свою любовь,

долго целуясь, так долго, что ты успевал забыть их имена,

так долго, как будто делились с тобой воздухом,

чтобы ты мог дышать

в отравленном пропагандой городе.



Взрослые женщины, утратившие все в этих коридорах печали,

грелись каждое утро на общих кухнях,

паля газ, подогревая небо.

И газ, вырываясь из небытия,

светился в темноте тусклыми подсолнухами,

словно кто-то подавал сигналы бомбардировщикам,

что должны были прилететь и разбомбить эти

кухни.



+

Мужчины, с сердцами, перемазанными

бензином, охраняли дома

от случайных сквозняков,

закрывая двери на все замки,

выгоняли в открытые окна

птиц, залетавших на кухни,

хватая из жестяных банок

горькие кофейные зерна.



+

Им так хорошо жилось тогда.

Они выходили утром на лестницы и улицы,

и жизнь продолжалась только для них,

и вся их поношенная одежда и спортивные торбы,

в которых они носили табак

и складные ножи,

делали жизнь упорядоченной,

как утренние газеты.



+

Теперь, когда все это прошло, я могу сказать,

что в городах, в которых мы жили, изменились в первую очередь

лица. Они потеряли спокойствие и равновесие

и приобрели какую-то холодную отрешенность.



Я говорю о голосах тех мужчин и женщин,

что исчезли навсегда с улиц и парков.

Загораясь, будто планеты,

от любви и бедности,

слетая с орбит,

они разбивались в пыль и мрак.



И потому, что мне не доведется

больше увидеть их тени,

потому, что они не оставили после себя никаких

комментариев, я проговариваю в который раз их сложные

и призабытые имена, убеждая их, что на самом деле

они все делали правильно, сопротивлялись, как могли,

зная, что нельзя просто сдавать все,

с чем так долго жил.



Что нужно отстаивать свои кварталы,

выгонять безумных с горящими газетами в руках,

пытающихся все подпалить.



+

И потому, что нам не случится вернуться

в заснеженный молчаливый город, ставивший нам голос,

где такое неистовое тепло поднималось по утрам из люков и шахт подземки,

где школьники крали в книжных сборники стихов

и химические, будто атаки, карандаши;

потому что мы навсегда потеряли его в прошлом,

оставили его, словно траншеи, где должны были умереть,

наверное, поэтому все наши разговоры о нем

переполнены такой горечью и отчаянием.



+

Но тогда, в ту зеленую ночь,

никому из нас не шла речь

ни о каком огне,

что мог бы спалить эти дома.



Мы вживались в наши города,

как в школьную форму,

мы слушали, как под вечер

наши соседи возвращаются с фабрик и контор.



И когда они засыпали, в их снах

корабли проходили сквозь зимнее море.

А когда за ними приходила смерть,

они лежали в темных костюмах,

как теплые гильзы в карманах апостолов.



Тогда еще ничего нельзя было предвидеть.

Нельзя было помочь

потерям и изгнанию.

Кто-то врезал новые замки

в двери тех домов, кто-то наглухо закрыл все окна,

и теперь птицы больно бьются об стекло,

пытаясь залететь в детские комнаты.



+

С памятью всегда так,

она будто теплая дождевая вода,

собранная в кувшины и бутылки —

никуда не исчезает,

но постепенно и бесповоротно,

незаметно и печально

теряет

свое

тепло.



III



Когда восстановится движение

на отдаленных участках,

соединяя между собой беженцев, что прятались

все эти месяцы в черных портовых норах.



Когда отойдет эта затяжная зима,

со всеми ее простудами и хриплым говором

уличных певцов,

я тоже буду стоять на привокзальной, с кулаками

в карманах,

выдыхая рваный воздух марта,

с теми, кто уцелел и выжил, кто все эти дни

отстаивал право наших кварталов на свободу и легкость,

вместе с теми, кто уперто прятался, не даваясь в руки,

кто на своей шкуре ощутил огонь и свинец,

что падали ночью

вместо зимних дождей.



+

Именно тогда, именно тогда в сумерках появится поезд,

который мы так долго ждали,

именно тогда бесконечное количество вагонов начнет прибывать

на главный вокзал города, что эти путники когда-то покидали.



И все, кто хотел вернуться, обязательно вернутся.

И им никуда не деться от тех мест, откуда их выносило

вдоль железнодорожного полотна.

И мы — все, кто собрался здесь в этот странный вечер,

когда солнце и луна летают над нашими головами, словно

летательные аппараты,

когда вороны кричат над нами,

будто футбольные фанаты,

мы пытаемся говорить о наших городах,

которые мы так легко сдали.



+

Тогда они начнут запрыгивать на перроны и выбрасывать в окна

свои чемоданы с тысячей наклеек, смеясь и

обнимаясь, передавая по кругу бутылки

и горячим пиратским ромом.



О, будут кричать, все случилось так, как и должно было случиться,

все вернулось на свои места,

и мы снова стоим

под самым черным из небес,

что делало нас терпеливыми и настойчивыми.



Вот мы ступаем вновь на сладкую землю

станции нашего назначения,

тепло алкоголя обжигает

нам нёбо,

и, поя, мы возвращаемся в город,

что совсем не изменился,

ничуть не изменился.



+

Вот только дышится здесь с каждым разом тяжелее,

так, словно в воздух кто-то добавляет все наши разочарования,

и нужно иметь настоящее желание не задохнуться,

чтобы дальше дышать таким воздухом.



Вот только не досчитываемся деревьев за окнами, и домов

на улицах, и псов во дворах,

будто невидимые снайперы выбивали самые горячие

сердца из наших непокоренных городов —

сердца деревьев, псов и домов.



Кто-то долго и последовательно все здесь выжигал,

выбивал старую кирпичную кладку, как выбивают

зубы в уличной драке,

превращая наши города в темные

металлические коробки, напиханные битым стеклом и

старыми газетами.



Кто-то вводил в наши города черную армию страха,

подтягивал на запасные колеи

вагоны, груженные безнадежностью.



+

Эй вы, все, кто собрался здесь в этот вечер,

когда так легко вспоминаются имена тех,

кого мы не смогли защитить,

когда такой темной кровью полнятся

деревья, выстоявшие все это нашествие и весь этот огонь.



Потому что мы говорим о городах,

что давали нам право голоса,

мы говорим о том, что никто на данный момент нас этого права

не лишал, и нужно выговаривать все,

что мы помним.

Голос будет держать нас вместе

в эту долгую осень,

голос будет давать силы нашим глоткам,

которые и без того привыкли перекрикивать

трамваи и радиостанции.



Иди на мой голос, двигайся вслед за моим дыханием,

что они сделают нам, пока мы можем

услышать друг друга,

как они смогут заставить нас замолчать,

пока мы сами этого не захотим?



Их злость рассчитана на молчание,

их эфиры просто не выдерживают наших голосов.

Их пресс раздавливает тех,

кто соглашается под него лечь.



Но чем они будут защищаться,

когда мы все заговорим?

На что они будут давить, когда мы выйдем

защищать наших уличных псов?

Как они объяснят, почему мы

должны отказываться от нашего

голоса?



+

Мы говорим про осень, что окутывает нас всех,

всех, кто собрался среди этих оркестров и ворон,

про щемящую акустику города, которая делает наши слова

особенно

легкими.



Мы говорим про сердце нашего города, темное

от утрат и сопротивления, мы говорим про его ломанные

в драках кости, про слезы и пот, которые

выступают у него в конце рабочей

недели.



+

Еще ничего не потеряно.

Еще все можно отыграть.

Еще все зависит от нас, от нашей памяти,

от любви внутри нас.



Говори, говори, главное, чтобы хоть кто-то говорил,

очень важно, чтобы всегда можно было услышать наш с

тобой голос.



Дыши, дыши, беженец, делай свою работу,

не давай им схватить тебя за жабры.



Все только начинается.

И, возвращаясь домой с концертов и митингов,

ты чувствуешь, как крепко держат тепло

подземные камни твоего города.