Автор: Петр Шмаков







К пустой земле невольно припадая…

О.Мандельштам



1

Шевелится земля на рассвете,

осторожно взрыхляет пласты.

Что ей чудится, что на примете

у неё от версты до версты?



Чем ей мерить свои горизонты,

если в космосе звёздная тьма

и пространства пчелиные соты,

раздробляясь, лишают ума.



Если всё ненадёжно и зыбко

и колышется студень потерь,

и луны вдруг погасла улыбка

и оскалилось солнце как зверь.



Раскачались немые пространства,

бесконечные звёздные сны –

чёрных дыр золотое убранство,

сквозь которое сказки видны,



чёрных дыр золочёные чары,

пыль веков, океаны времён.

И пасутся созвездий отары,

их руном небосвод искривлён.



2

Этот Некто тревожит меня.

У Иакова поздно учиться.

Раньше б с тем, неизведанным, биться,

а сейчас не хватает огня.

Старость в дверь пустотою стучится.



Что просить и о чём горевать?

Предок выклянчил жизнь, власть, богатство.

Понимаю, какое приятство

для хозяина дом наполнять,

о потомстве радеть, волноваться.



Этот Некто, ветшающий в днях,

усыхающий в яркую точку,

помоги раствориться в огнях,

уместиться в последнюю строчку.



Мне не в радость богатство и власть.

Хор ночной в нищету провожает

жажду жизни и всякую страсть,

и несбыточным сном награждает.



Он, несбыточный, мне позарез

был бы нужен, пусть даже умру я,

превращусь в сердца старого срез

и в воздушного звук поцелуя.

Я б за это бороться полез,



как и мой изворотливый предок,

с Некто, тем безымянным в ночи.

К сну, сам знаешь к какому, ключи

дай моей нищете напоследок.

Выходи на борьбу, не молчи.



3

Я буду, словно ель в моём окне,

укоренённый, ничего не ждущий,

бездумно из земли терпенье пьющий,

жующий хлеб безвкусный, хлеб насущный,

и явь скатавший в трубочки корней.



Мне всё равно – придёт ли пониманье

и новых мыслей, новых действий ряд,

и сочное и сладкое сиянье

смягчит ли пеленой бездонный взгляд.



Я мудрость пустоты постигну толком

из неподвижной крепости корней,

из снега выгляну желтеющей иголкой,

просуну нос из снежной лапы дней.



Мне всё едино, что и как случится –

буран, метель, сломают, скрутят в жгут.

Я – ветвь сухая, и в сухих глазницах

огни ночные ангелы зажгут.



4

Я порожденье переломных дней

и в каждый смутный век я появлялся,

такой же нервный, скрытный, безымянный,

с тоскливым знаньем предстоящих бед.



Я плыл, зажмурясь, в лимфе Авраама,

слезинкой по Иакова щеке

скатился на рассвете, вспоминая

того, с кем он схватился в эту ночь.



В толпе, стоявшей праздно у Голгофы

ужасным днём, закончившимся бурей,

пронёсся вздохом. Веком позже в Риме

меня гноили в грязном подземельи.



Вот я пишу стареющей рукой

никем ещё не читанные строки

и думаю, что ночь уже сгустилась,

а за окном чужой и скучный город.



Уходят все, уходят вразнобой.

Проблема в этом. Я смотрю в окошко

и знаю, что деревья в переулке

засохнут, белки, хоть они похожи

и заменяют в сущности друг друга,

но каждая по-своему умрёт.



А кто придумал это, тот наверно

не разделяет жизни поимённо,

но сохраняет лишь её источник.

Выходит, он не любит никого,

нельзя любить роящуюся массу.



Наверное, я снова ошибаюсь

и он уже назначил место встречи

всех, кто мечтает об отдельных формах.

Сказать точнее – любящих друг друга.