Автор: Меф Космика





На водопадах, и правда, оказалось здорово! С огромной высоты летел белый пенящийся поток, выдолбивший за миллионы лет глубокую чашу. Вода в ней была чистой и такой холодной, что решившие искупаться, почти тут-же выскакивали назад.

— Кать, а давай вместе вон оттуда прыгнем! — показал Костя на уступ, что был над самой чашей водопада.

— Давай! — радостно согласилась она. Но когда они взобрались на уступ, Катя вспомнила, что забыла дома купальник.

— А давай просто посидим тут?

— Хорошо, — согласился он...



Дорогая, мне кажется, мы на земле

одни: я смотрю сквозь людей,

а ты смотришь — насквозь — в меня...

Иногда я считаю, что созданы все они,

чтобы было кого на тебя одну променять!



Помнишь, как мы наблюдали:

станет прозрачный дым над рекою

туманом, белее чем молоко?..

И как холодно было от утренней той воды,

как ломалась от холода каждая моя кость!..



Так теперь леденит меня страх

потерять в толпе нет, не тебя, дорогая, —

никто не разлучит нас! — двудиночество

это вот: в тысячи глаз смотреть,

чтобы только в твоих никогда не увидеть дна.



И они сидели на уступе над низвергающимся водопадом, а вокруг были горы, солнце и неистовое буйство южных джунглей. Кипящая жизнь обмывала их своим потоком и дарила какое-то совершенно новое потрясающее чувство. Они болтали ногами, бросали вниз камешки и махали руками друзьям, что так смешно плескались в чаше водопада. Вдруг, Костя обнял её за плечи...

— Поедешь сегодня со мной?

— Поеду, — и она, даже, не спросила куда...



Если в сказке охотники, — слушай меня, дружок, —

значит будет один обязательно заражён.

Будет кровь закипать от железа и серебра...

Убегай, убегай от названного брата — брат!



Если в сказке есть ведьмы, то смерть их найдет везде.

Стоит гончим охотничьим только учуять след,

и любому запомнится ведьмин предсмертный крик.

Кто зашьёт его в сердце, кто будет твердить: гори!



Перейдем уже к части, которая про меня...

Если в сказке чудовище — нужно его обнять.

Заколдованный ведьмой, наследует царский трон.

Самый ломанный тот, кто безжалостен и суров.

Всё меняет один немагический поцелуй...



Помнишь, в сказке у Золушки смыли с волос золу?

Ну так это работает и с чернотой внутри:

и сильнее чудовищам хочется — говорить,

чем кромсать на кусочки ослабленного врага.

Говори, говори, говори! И не думай — лгать!



Будут камни в награду сиять, как сто тысяч лун...

Жемчуга ожерелий — рассыпятся на полу...

И в друзьях тебе Ангел с короной на голове...

Впрочем, что это я? Я чудовище — мне не верь.



Для чего же нам зубы остры, как и сталь остра?

Для чего же нам сила не миловать, но карать?

Для чего ведьмин крик, отравляющий изнутри?

Заглуши, заглуши его! Выведи — говори.



Если в сказке проклятие — избранному лечить.

Остальным не помогут ни магия, ни мечи;

на когтях у чудовища крови ржаветь и стыть.

Отвечай, отвечай уже: кто в этой сказке ты?!



Ближе к вечеру, Костя заехал за ней. Катя прыгнула в его УАЗ с открытым верхом, и они направились за город. Дорога становилась всё уже и постепенно превратилась в кошмарный серпантин, по которому едва могла проехать одна машина. С одной сторон — скала уходила вверх, а с другой!.. Катя выглянула за борт, и душа её ушла в пятки...



Нити, охи, частые — вздохи.

Рукотворный ковёр готов!

И лучи, и огни, и всполохи —

Матерь Мира покровы ткёт.



И рождаются дети галактики:

новый день, новый век, разбег...

И пульсирует солнце красками,

новой жизни — давая всплеск.



А планеты всё те же! Но в новые

платья их одел — новый век.

И смеются очи зелёные,

растворяясь в сини небес...



Изумрудный зеркальный лес

манит юную душу — по-новому.



Насколько хватало глаз, вдоль горизонта тянулись горные вершины — молчаливые стражи здешних мест, подпирающие яркое синее небо. Высокие пики вдалеке, словно хвастаясь друг перед другом серебряными папахами из девственно-белых снегов, гордо показывали свой профиль. Те, что пониже, были сплошь окутаны бархатным зелёным покрывалом леса. Глубоко внизу, клубясь в туманной дымке, смело прокладывали путь драконы горных рек. Воздух был такой чистоты и прозрачности, что казалось: одни только боги достойны вдыхать его кристальные струи. И этими богами были люди, испокон веков жившие здесь...



Были — богами. Смотрели глаза в глаза

сквозь червоточины, слишком боясь ослепнуть,

если случалось попасть на одну планету.

Небо ярилось, дрожало и укрывалось

за тёмными тучами, чтобы явить грозу.

Тучи казались — явными синяками. Град

был такой, что в песок обращались камни!



Я до сих пор помню самый безумный звук:

скалы крошились, и молнии били в нас.

Мёртвые ласточки падали нам под ноги...

Видимо мы никудышные были боги:

как прекратить гибель мира — никто не знал.

Впрочем, мы были такими же, как сейчас:

что нам до мира, который сегодня сгинет?..



Мы убегали, искали себе другие,

в каждом от силы своей — оставляя часть.

Впору расплакаться! Вот мы достигли дна:

больше не боги и скоро в забвенье канем...

Смотрим в глаза, ибо видится за зрачками

мир изначальный, который и создал нас...



Монументальная тишина этих мест, обрамленная далеким пением райских птиц, была так всеобъемлюща и величественна, что прорывалась даже сквозь надсадный шум несмолкающего мотора...



Ma vhenan... Тяжесть мира лежит на моих плечах...

Наши боги молчат, наши боги всегда молчат!

Я не знаю, зачем нужны смертными мы богам?

Обернуть время вспять, расспросить бы у Морриган...



Ведьма Диких Земель рассмеется точь-в-точь, как мать.

Мне не хочется верить, но слышала я сама,

голоса из источника бьются в моей груди:

уходи, уходи, уходи. Уходи — иди!



И бесстрашную дрожью колотит от них меня...

Ma vhenan, только ты и сумел бы мой страх понять.

Они шепчут по-разному, шепчут о разном, но

чаще всё имена, что сольются теперь — в одно.



Чаще всё про созвучие, бьющее зеркала...

Чаще всё: проясню, как обещано, Лавеллан.

Чаще всё: убегай, убегай, убегай — беги!

Твоим голосом, что мне не спутать с любым другим...



Катя вскочила на сидение и, держась одной рукой за каркас УАЗа, издала гортанный воинственный клич:

— У-у-у-у! — кричала она, переполненная восторгом, первобытной природе.

— О-о-о-о! — отвечали ей древние горы, любуясь её хрупкой красотой.

— Ты давай там — посторожней, а то вылетишь.

— Ну и пусть! Тогда я буду навечно связана со всем этим, и про меня сочинят красивую легенду...



У сестры тонкий слух, нежный голос её высок.

И мать любит её, и целует её — в висок.

И глаза закрывает ей белой своей рукой:

"Никогда не любить тебе, милая, никого.



Пусть по венам текут твоим магия и вода...

Пусть никто не сумеет убить тебя никогда!

Станешь сильная ведьма, — берёт она новый лист...

Будут силе и власти завидовать — короли".



Мать глядит в глаза брату. И руки его дрожат...

Говорит: "Не ходить тебе по острию ножа!

Будут звонкими песни, и верными все друзья.

Ни война, ни чума, ни предательство — не грозят.



Не узнать ни божественных, ни человечьих бед.

Всё хорошее в мире сейчас — отдаю тебе!"

И молчит потом долго, сказав, как мой голос чист...

Но я знаю дальнейшее: буду теперь — флейтист.



Мать сжимает перо, я сжимаю ладонь в кулак:

"Для того ли меня безнадежного создала,

чтоб по следу охотничьи вечно бежали псы?!

Я всегда понимал, что я твой нелюбимый сын.



Никогда не узнаю теперь человечьих чувств!

Меня будут любить оттого лишь, что я — хочу.

Да, она различает, где мир — где её игра.

Только я не сумею прочувствовать эту грань.



Я сойду с ней с ума, с этой силой на всё влиять.

Ничего через год не останется от меня!"

Мать смеется и флейту волшебную отдает.

И звучит она нежно так, в точности — как её.



За очередным поворотом дороги машина неожиданно въехала в ложбину между горами, довольно широкую и почти плоскую. Они остановились. Деревушка, зажатая между скалами, была необыкновенно живописна. Деревянные дома с широкими сводчатыми террасами, украшенные незатейливой резьбой, сады с удивительными деревьями и цветами, мягкий бархатный ковёр трав — всё это уводило в неведомый сказочный мир...



Вот мосты — в оранжевой плесени —

через реку. Чем живы они?!

Может, тихой журчащею песнею?

Или теми, что вновь к ним пришли?..



Те мосты — били больно телегами.

И по ним лавины сошли...

Их чинили весной топоры;

их кроили всегда — по-новому.



Вот и мы с тобой их нашли!

И скрипели доски истёртые...

Мы послушали. И ушли.

А они стоят — преклонённые.



На фоне могучих гор деревушка казалась маленькой игрушкой, любовно созданной талантливым художником прямо на ладони великана.

— Какие же люди могут жить среди всей этой красоты? — тихо спросила Катя.

— Скоро ты всё увидишь...



Сердце моё! Я, охотившийся один,

как могу с вами остаться и пировать?!

Ты — та, которая держится середин.

Ты — та, которая вечно во всем права.



Вот тебе замок, построенный в небесах...

Вот тебе сила, осколок и тень — моей.

Вот тебе, милая, звонкие голоса,

поздно, но всё же запевшие — обо мне.



Правь, как и правила, — как я тебя учил.

Будет мятеж — пусть враги обратятся в пыль!

Я, хотя этому нет никаких причин,

в каждой земле хочу видеть твои гербы!



В каждой земле видеть стяги твоих цветов:

чёрные, белые, алые — словно мак.

Если тебя новый мир весь полюбит, то

может сумею, тогда, его не сломать.



Костя и Катя не спеша прошлись по деревушке и остановились у большого двухэтажного дома.

— Здесь живёт мой отец. Заходи... — и Костя открыл дверь, пропуская Катю вперёд. В доме пахло деревом, пчелиным воском и какими-то давно забытыми травами.

— Папа! Па-па! — крикнул Костя в полумрак дома. — Он наверное в саду, пойдём...



Ребенком, Роуз могла молиться отчаянно горячо:

прошу, Создатель, избавь от скверны, что в венах моих течёт!

Я знаю песню твоей Андрасте и верю в её слова:

если скверна поёт иное — ей сложно не подпевать.



Когда сочится тень и стекает по кружеву сонных жил,

я нахожу его рядом с демоном, демон им одержим.

Гордыня, лижущая ладони, верней королевских псов.

С тобой роднит нас сильнее крови смерть одного из моих отцов!



Он рвёт завесу своим дыханием, прочную, как гранит...

Я мог бы выпустить кровь Тейринов, которая нас роднит!

Но знаю и без рассказов матери — это живёт во мне —

что и Элиссою был я создан, когда пал Уртемиэль.



Нас это вяжет тугой веревкой. И станет причиной бед

та скверна, что зря во мне отсутствует, — ало поёт тебе.

Тебя мне выучить с этой песней — мы сможем её менять —

мир будет любить меня! — и так он забыл меня...



Катя и Костя вышли в сад. Неподалёку, над огромным мангалом склонился высокий седой человек. Она увидела открытое пламя, внезапно остановилась и обняла дерево...



Всё закончится, милая! Всё будет у нас хорошо.

Будет бисером ярким расшит антиванский шёлк...

Будут модные туфельки, тонкие кружева...

Пережить стоит мор, да не стоит переживать!



Всё получится, милая. Режь, убивай и верь.

При тебе в Денериме — повержен Уртемиэль.

При тебе умирает возлюбленный Серый Страж...

Если ты упадешь — кто же будет тебя держать?!



Так в объятья Руки Левой ночью положен нож.

Так ты служишь Создателю: разве — не хорошо?

Говорят, Песню Света не выучить соловью!

Но клинки твои острые тоже её поют,

и легко подпевает им чёрное вороньё...



Всё закончилось, милая! Вот родной Вал-Руайо.

Всё закончилось, милая! Вот кружева, шелка...

Вот подруга, которую ты называешь Кас. Вот

Большая Игра. Только знаешь, кто не спасён?..

Та девчонка, которой хотелось вот это — всё.



На следующее утро Катя, Алина и их родители покинули южный город. Сначала все о чём-то оживлённо говорили, но постепенно жара начала душить, а веки становиться всё тяжелее. До дома оставалось уже меньше ста километров, как огромный чёрный внедорожник, летевший на слепом повороте на обгон, выскочил на встречку через двойную сплошную...



Мы способны бороться с кошмарами, Emma lath.

Но пока мои спят, заточенные в зеркала,

но пока мои спят, не способные разрушать,

не способные сделать последний неверный шаг.



Я могу притворяться и пробовать говорить,

что из снов всех опаснее — были всегда твои,

что с закрытием бреши, наступит желанный мир.

Ты, сцепляя разрывы, считаешь: один, два, три. А они?..



Они — прячутся. Чувствуешь эту боль?!

Ты пила из источника, он говорит с тобой.

Попроси рассказать, попроси не оставить тайн.

Гордость Элвенан — вот что разрушило Арлатан!



И ты знаешь мой страх, ты встречала его в тени.

Я не мог им позволить разрушить себя самих!

И теперь этот долг, от которого я бежал,

заставляет склониться, всецело принадлежать.



Ты держалась за сферу, взывая к своим богам.

Только им бы: Banal abelas ma banal vhenan, —

твоё слышать, горячее, разницы никакой!

Ты не знаешь, на что был способен не-твой народ.



Ты не знаешь, и я не позволю тебе узнать:

кто впустил сюда мор, кто мир выжег бы в banalhan.

Ты не сможешь увидеть — на то ничего не жаль —

то, как мы, твои боги, умеем уничтожать...



Высокий седой человек улыбался Кате и протягивал поджаренный белый хлеб и чашу, наполненную до краёв алым густым вином. Она смотрела на огонь и вдыхала такие знакомые, любимые ароматы горных трав...



По дорожкам, оформленным гравием,

ходят пары под ручку. Живут:

обожаемы кем-то, бросаемы

в бытовые свои костры...



— Что, поленцев подбросим, служивый?

— Всё путём! Всё по пунктам — вперёд.

— Я смотрю: ты солдатик ретивый!

— Новобранец. Иду — на войну.



Разговор тот короткий прервали

канонады, что дом мой сожгли.

Где вы были тогда, дожди,

когда мы горели с тобою?!



"Вот я и дома!" — подумала Катя и улыбнулась ему в ответ.



Что я?.. Лечу... от пустоты

туда — до света, где дом мой,

где счастливым смехом

там колокольчик эхом.

А я — в твоих руках.

Покой...



Но лик так строг!

Я в мир — гляжу:

поля в нём орошают кровью,

зерно растят больным,

а разум губят плотью.



Отец, прошу огня!

Струит в меня такая мощь!..

И размыкаешь — руки.

И падаю я в мир,

который был отравлен.

Пустота...



Его уж больше нет!

Мгновение между миров...

Молитву — слышу.

Я горстка пепла

на выжженной войной земле...



Мой верный друг!

Развей меня по миру,

омой его грозою...

Пусть наш Отец увидит:

как мы смогли — любить.







Вот чаша с ядом, вот амрита;

её в подарок боги передали.

Поверь: мгновенье — вечность.

Испей, дитя!..



Ты шла сюда по мостовым —

в венчальном платье,

по лепесткам из роз —

в хрустальных туфлях,

боясь нечаянно их нежность ранить...



А камни за тобою

вновь становились чище.

И ты взяла с собою

их малые — песчинки.

Тяжел ли груз? Испей...



А тот, кто свет,

с любовию в глазах

тебе вручает чашу.

В ней — кровь.

Испей её до дна!..







Багряно-чёрное золото

по ветру плывёт листопадом...

Это дом мой горит у моста,

у самого края неба!..



И плавятся осени дни,

расшивая сердце крестами!

Это праздничный саван

готовят они.



Я красиво усну

в красивом наряде.

Зябко тут...



Укройте ещё — листопадом.

Я кленовым сегодня хочу!

И небесным ангельским пухом...

Он не тает на мне.



Я тихо лежу...







Стою — обнажённой душой —

на коленях пред Матерью Мира:

"Прими мой поток!

Дай силу любви — обозреть".



Как много огня!..

И протянутых рук...



"Мама, зачем столько боли?!

Мы раним себя. Мы себя истязаем

и толпу собираем — смотреть.

Всем: по капле солёной крови..."



Какая сплошная метель!..

Не холодная. Никакая.

Просто — белое всё:

от земли и до края,

до самых небес! А я?..

Лишь крупинка слепого света!..



Но будет — новый поток.

Издали песчинки у кромки воды,

наш берег...



Там потерянный след и голос,

что будет тихонько петь.

Наш голос...







Беги, рысак! Беги!!

По стылым — пашням,

роняя льдинки сладких снов

звенящих хрупких колосков,

тепло хлебов земных — хранящих.



Лети стрелой, рысак!

Я весть несу за облака:

про детские мечты,

про губы, что уснули

с последним словом МАМА,

про место, где жизни больше нет...



Там есть земля. И есть там небо.

Нет: ветра, солнца и дождя...

А время — замерло как-будто.

Но я не знаю: есть ли воздух?..

Я там. И больше — не дышу.





Мефодий смотрел на стену и молчал. Долго...