Автор: Игорь Джерри Курас





***

Ирине Терре

Пойду кормить больного лебедя на пруд,

спугну кармические страхи стылым хлебом;

земные кроны, отражаясь там и тут,

как взрывы множатся и корчатся в полнеба.

Всё отражается: трава и облака;

судьба и смерть; горбатый мостик и аллея;

там птица тянется — здесь тянется рука

её кормящая, и хлебом не скудеет.

Едимым хлебом. Кабы не было вины,

кто вспоминал бы эту кровь и это тело?

Кто этот хлеб (когда бы не было войны —

и страха не было) бросал бы озверело?

Прибитый к берегу невзрачный Лоэнгрин,

зачем непрошеный явился ты крылами? —

и тело-хлеб и кровь-вино своих глубин

с каких высот раскрыл нелепо перед нами?

О, эти образы: надсадны и просты,

как на поверхности воды. По ней идущий,

не так ли притчами налаживал мосты

покуда не был окончательно расплющен?

Хромая птица, с кем боролась ты в ночи?

Кто в состязании открылся пред тобою?

Какие тайные подводные ключи

взывая к битве, тихо плакали к отбою?

Пойду кормить больного лебедя на пруд,

где не отвергнут приношенье стылым хлебом,

покуда ряской не покрылся там и тут

неровный берег от воды до края неба.

Пока не сгинул, не остыл ещё. Пока

и хлеб в руке, и птица белая — белее,

чем отражаются трава и облака;

судьба и смерть; горбатый мостик и аллея.





***

Неспешно утро дождливой ночи —

где певчие птицы слышны над миром,

и воздух призрачен и непрочен,

а клён — всклокочен: сырой и сирый.

Я вышел утром дождливой ночи,

когда перемешаны листья вместе

с водой неровной в ведре, как строчки —

уже ритмичны; ещё не песни.

Неспешно утро дождливой ночи,

когда насекомых задумчив отзвук:

вот он трепещет, а вот — стрекочет,

и вверх звенит сквозь гудящий воздух.

Я вышел слушать. Нездешний, молча

взлетал босиком над травой и слышал

не только отзвук несметных полчищ, —

но звук небесный, скользящий свыше.

Я тоже рядом, но сам нездешний:

и кажется близкий — такой же вроде —

но все кормушки мои, скворешни —

пусты, и травы мои не всходят.

Неспешным утром дышать и слушать;

натянуты струны: вдохнёшь — задеты,

а скажешь слово, и всё порушишь;

молчи об этом — храни обетом.

Дыши один среди этих травных

рассветных созвучий — в их гулкой власти:

как будто с ними и сам на равных —

ещё не часть, но уже причастен.

Ты вышел слушать — доверься уху,

доверься и веткам кленовым, сирым,

чтоб как по нотам иди по слуху

неспешным утром, непрочным миром.





***

Ирэне Орловой

Как хорошо темперирован этот клавир

гор, океана, пустыни, реки, водопада:

склоны полны винограда; овечьего стада

сходит лавина туда, где пристроенный мир

всех бесконечных дорог человечьего стада

кажется тоже включённым в финальный клавир,

но изувеченный вечным движеньем разлада

междоусобного, он поистёрся до дыр.



Каждый умеющий слышать увидит слова;

всякий умеющий видеть услышит, насколько

с горечью времени схожи — простая осока,

злой одуванчик, неровного поля трава.

Если решиться сказать, замечаешь: осока —

там за осокой всплывают другие слова;

вряд ли, едва ли всё это освоишь с наскока —

музыка любит терпенье, и в этом права.



Музыка пальцами любит, губами, чутьём;

неосторожным дыханьем, неровным движеньем:

так по воде водомеркой бежит отраженье,

преображая дрожащий в траве водоём.

О, как прекрасно её по воде продвиженье!

О, как наполнено самым высоким чутьём!

Звуки взлетают, находят своё положенье

так, будто всё остальное уже ни при чём.





***

Андрею Борейко

Вот, скажем, я родился и опять —

мне нужно жить и снова умирать —

и удивлённо вслушиваться в звуки.

Есть только звук, когда ты дирижёр;

есть только звук: протяжен, напряжён —

в ладонях сжат, и обжигает руки.



Покуда бродит вечный Агасфер,

пока цветок в учебной фильме сер,

бутон бесцветен — видишь: осторожно

мир скорлупой потрескался подкожно,

и внутривенно звук течёт вдоль сфер.



Куда же я последую отсель? —

Сосед в вагоне поезда отсел,

заметив, как зову руками буквы

и в воздухе ловлю — чужой испуг ли?

смятение? Посмею ли, несмел?

О, бабочки-слова! Для ваших тел

готовы иглы. Тянетесь на звук вы

мычанья моего — слепые куклы:

две пуговицы вместо глаз, и мел

вокруг крошится — судорожно бел,

и в этот круг уходите из рук вы.



Ты дирижёр. Но движется вагон

сам по себе. Что вымолвишь, вожатый?

Вот вечный век дрожит в ладонях сжатый

и каждый миг с таким же сопряжён, —

Беснуется, глухонемой глашатай:

он взвешен, найден лёгким, предрешён;

а звук в руках, как череп обнажён —

весь на ладони: гладкий и покатый

как я — как ты — немой и виноватый:

и снова умер, и опять рождён.







***

Как мне скучно и грустно — и некому руку подать:

ни в минуту душевной невзгоды, ни там — на перроне,

где, спустившись неловко во тьму, протяну я ладони —

чтобы снова слепыми руками тебя отыскать.

Там на гребне, вдоль насыпи — там, на божественном склоне,

что мне вспомнить удастся? О чём, торопясь, рассказать?



На часах полдевятого. Рано темнеет. Вагон

опустел после станции N. и дорога пустая.

И тоска очевидна настолько, что звёздная стая

в проводах за окном не светлее, чем стая ворон —

вдруг заметишь такое и прочь от окна: мать честная!

На часах полдевятого. Рано темнеет. Вагон.



Я потомок людей из теплушек — не сам по себе,

а по странному выбору слова, что было началом —

и за это мне выпала тайная тяга к вокзалам,

к этим гулким ангарам, где эхо не верит судьбе;

я учился ходить, поспешая шагами по шпалам,

по походке таких же как я различаю в толпе;

и гудки поездов — это небу ночному сигналы,

чтобы горние ангелы горны прижали к губе.



Там, под Лугой, когда электричка тащилась тайком

(в этот год торфяные болота дымились повсюду),

оглашая сквозь копоть пространство безумным гудком,

будто в воду глядя, протыкая иголкой, как в вуду

злого времени куклу, — я тоже с дорожным мешком

был приколот к попутчикам так, будто с ними знаком —

будто вместе я с ними теперь и отдельно не буду.

Там, под Лугой, когда электричка тащилась тайком.



Едкий дым — не отечества может быть, но для чего

притворяться как будто не помнишь, как будто не вспомнишь

этот день, этот дым, этот пакостный привкус его —

это всё, что потом — непонятным довеском: всего лишь

опечаткой нелепой, курсивом с акцентом чужим,

на другом алфавите уже, на другом диалекте,

с адресами иными, с чужими котами в фендленте

и с чужими детьми на коленях, когда, недвижим,

попытаешься вспомнить про дом — но запомнился дым:

бесприютен, бессмыслен, безрадостен и безбилетен.



Звук тяжёл и недолог: прикинулся эхом — затих;

семафорит кому-то пространство мигающим красным:

самых мёртвых путей оживает огонь ежечасно,

если есть в расписании нужные строчки для них —

если только с холодным вниманьем следят сопричастно

непроглядные окна дорожных построек ночных.

Звук тяжёл и недолог: прикинулся эхом — затих.



Кто мне сможет сказать, не приснился ли между двумя

остановками поезда, в стуке колёс неизменном

безбилетного сна — этот страх, разнесённый по венам —

этот вирус последний, уже заселённый в меня?

Что ты хочешь понять в этом дымном, бессмысленном, бренном,

заоконном движении каждого нового дня?



Что ты хочешь слепыми руками во тьме отыскать

там на этом последнем, на этом безлюдном перроне,

там на гребне, вдоль насыпи — там, на божественном склоне:

что-то вспомнить,

и снова забыть, чтобы вспомнить опять?



Boston 2016